Затишье - Арнольд Цвейг

— Стоп! — воскликнул Бертин. — На сегодня довольно. А впереди — еще самое лучшее, в особенности для нас, солдат. Перемирие на три месяца, чтобы наш брат солдат действительно получил передышку, мог отдохнуть. По-видимому, Ленин и его коллеги хорошо знают нас!

Сестра Софи покачала головой, красиво сидевшей на ее стройной шее.

— А через три месяца не заполучишь на фронт ни одного солдата, и Ленин отлично это понимает.

— Умное дитя, — сказал Бертин и поцеловал ее в затылок. — Но речь идет о мире и, кроме того, они чутко прислушиваются к биению пульса народных масс. Вот как доктор Якобштат слушал пульс у Анны.

Он обнял Софи за талию и хотел привлечь ее к себе на колени, но она высвободилась.

— Теперь читай, — потребовала она, — ты же сказал, что есть нечто для меня. А через полчаса мне надо уходить.

— Ладно, — согласился он и вынул из ящика тетрадь. — Когда все эти слова о мире упали мне в душу, как капли меда в молоко, у меня родилось намерение, которое я, вероятно сам того не зная, вынашивал в глубине души. Смотри, что написано сверху, но об этом никому ни звука, даже Берб, потому что это может кончиться для меня плохо. — Он сел на угол стола, чтобы пододвинуть исписанный лист к лампе, но прежде подал его Софи. — Имена я, конечно, изменю, но пока — имена подлинные, и все события я стараюсь описать возможно ближе к действительности.

Софи открыла первую страницу, и зрачки ее расширились.

— «Некто Бьюшев», историческая трагедия в пяти актах. — Ты написал, ты хочешь…

— …воскресить нашего Гришу, да. Удастся ли мне — знают только музы, из которых в данную минуту ты самая близкая и вдохновляющая. Пишется медленно, пальцы заржавели. А вообще-то, всего каких-нибудь несколько недель, как у нас появилось время на всякие посторонние занятия. Для этих страниц следовало бы дать подзаголовок «Написано под столом».

— Читай же, — нетерпеливо попросила она, — скоро вечерняя перекличка. Оказывается, ты и пьесы пишешь! Милый!

— Пьесы, — повторил он раздумчиво, — да будут ли их играть и когда? Если бы в моем распоряжении были актеры, сцена, если бы мне были видны подмостки, на которых разыгрывается мировая драма… В Вильно, Ковно, Риге работают так называемые фронтовые театры. Там можно было бы накапливать опыт, учиться режиссуре, определить вес слова…

Он помолчал и затем начал:

«Первый акт, первая сцена. Лагерь военнопленных в лесу. Все покрыто глубоким снегом. Заграждения из колючей проволоки, очень высокие, за ними угол барака с освещенным четырехугольником окна. Крыша — черная черта в сумеречном небе. Иногда над трубой взвивается искры. Доносится приглушенная хоровая песня русских военнопленных. Тихо звенит проволока, со стороны леса порывами налетает ветер.

Ефрейтор Биргольц (стоит на посту, винтовка под мышкой, на нем тяжелый овчинный полушубок. Ефрейтор говорит сам с собою). Масла, думается мне, полтора фунта. Два с половиной фунта муки, что куплена у крестьян. Да еще каравай хлеба и горох. Это уже кое-что. Подкину ей — так она опять немножко продержится. Дам Фрицке, завтра он едет в отпуск. Масла, думается мне, целых полтора фунта. (Зовет.) Эмиль, Мермихель! Как же, дождешься, чтобы он тебя сменил! Его еще нужно специально приглашать! (Уходит вправо.)»

Софи, опершись подбородком на кулачок, смотрела на Бертина, полуоткрыв рот.

— Милый мой, — воскликнула она, — откуда ты знаешь, как они говорят, как мыслят, что их волнует? Кто ухаживает за ранеными солдатами — ты или я?

Польщенный Бертин не мог сдержать улыбки. Он продолжал читать:

«У проволочного заграждения появляются двое пленных, Алеша и Гриша. Они, крадучись, выходят из глубокой тени. У младшего, Алеши, в руках кусачки. Гриша — человек лет тридцати. Оба в шинелях.

Гриша. Давай кусачки, Алеша. Немного погодя запойте. Может ведь звякнуть проволока.

Алеша. Ты здесь собираешься выйти?

Гриша. Здесь.

Алеша. С ума ты спятил, Гриша. Неужели ты съедешь с холма в вагонетке и подымешь шум?

Гриша. Слышишь, как завывает ветер? Он все заглушит».

Автор продолжал читать. Алеша высказывает свои опасения и сомнения, а Гриша, твердо решивший бежать, отстаивает свой план.

«Гриша. Когда фельдфебель начинает надо мной глумиться, мне кровь в голову бросается. Не вышло бы беды. Этого, что ли, тебе хочется?

Младший некоторое время не возражает, но наконец отдает Грише инструмент.

Алеша. Мне с тобой идти? Да я же совсем ослаб, болен. Может, братец, увидимся в России. Храни тебя матерь божья, Гриша.

Они целуются. Оба исчезают.

На сцену медленно выходят двое часовых в длинных тяжелых тулупах.»

Далее автор, меняя голос и подражая говору солдат, читает:

«Второй часовой. Да по такому гололеду ползешь, как черепаха. Подошвы скользят. Пол-России прилипло к моим подошвам. А пока что завешивай окно. Пока что надо затемнить дурацкое окно. Приказ есть приказ.

Первый часовой. Я ни о чем не могу думать, Эмиль: все отпуск на уме. Совсем сбился с толку. Когда же домой?

Второй часовой. Пусть в России будет тысяча раз революция. Все равно каждое окно надо затемнять и после шести вечера не зажигать карманного фонарика. А то неровен час налетят вражеские самолеты. Это здесь-то, на Восточном фронте! А перемирие уже на пороге.

Первый часовой. Русские поют, как будто их там сто человек. На родине у них революция, Эмиль. Подпишут мир, и пойдем мы с тобой домой, дружище, к нашим станкам. И женка моя снова будет у меня в постели под боком лежать. А в воскресенье — за город, выпить белого пивка, а малыш тут же в коляске, а мать вяжет и рассказывает обо всем, что было, в перебивку с Робертой. Эмиль, надо бы нам повесить винтовку на первый попавшийся сук и — бегом домой, что есть мочи. Весна, ведь, понюхай только, понюхай! От леса весной пахнет.

Второй часовой. Да, революция, февраль, пахнет весной, и русский поет. Стоишь на часах от восьми до десяти — и все думаешь. Да еще хватит о чем думать от двух до четырех. При проверке инструментов оказалось, что не хватает кусачек. Если они не найдутся — мы, видишь ли, проиграем войну. И достанется же Клапке!»

Сестра Софи украдкой посмотрела на свои ручные часики и снова стала слушать, что говорит на прощание первый часовой.

«Первый часовой. Ну, счастливого тебе дежурства, Эмиль. Может быть, и вправду быть миру!

Второй часовой. Мир на одном только фронте — этого еще мало. Надо бы всем зашвырнуть подальше винтовки — и точка.

Первый часовой (боязливо оглядываясь). Скажу тебе на ухо — нам тоже.

Второй часовой. Скажи громко: нам в первую очередь.

Расходятся: один идет направо, другой налево. Ушли. Тишина.

Тихо позванивает проволока. Ветер.»

— Да, — сказала сестра Софи, как бы пробуждаясь. — Этого действительно нельзя никому читать. Ну, мне пора.

— Еще две минуты, — попросил Бертин. — Теперь очередь за Гришей.

«Гриша (выпрямляется). Что это? Нет, послышалось. Только сердце стучит под горлом. Я должен бежать домой, к жене, к малышу. Вперед, дурак, назад дороги нет. (Тишина, позванивает проволока. Кто-то затемнил окно изнутри.) Солдату никто не поможет, ни бог, ни сатана. (Возится над проволокой. Слышно, как запели русские. После второй строфы.) К Марфе, к малышу, на телегу и в лес. (Просовывает узелок через проволоку, пролезает и сам, бесшумно и быстро уходит направо.)

Русские громко поют. Тишина, ветер, из трубы вылетают искры, звенит проволока.

Второй часовой. Затемнили. Все как полагается. А искры — кто их разглядит? Не видно ни зги. (Спотыкается обо что-то твердое.) Господи, кусачки. Вот это повезло! И Германия спасена.

Полный мрак.»

Бертин поднялся, сунул тетрадку в ящик и надел куртку поверх синего шерстяного свитера. Софи тоже встала и, глядя на него широко раскрытыми глазами, протянула руки через стол. В этой неудобной позе они поцеловались.

— Спасибо, милый, — прошептала Софи, высвобождаясь. — Когда ты будешь писать? И прочтешь мне, что дальше?

— Вторая сцена будет готова послезавтра, — ответил он. — Боюсь я многословия. «Научитесь искусству вычеркивать», — твердил нам учитель Арндт еще в предпоследнем классе.

— Я горю от нетерпения. — Софи застегнула пальто, поправила косынку и взяла Бертина за руку. — Прощальный поцелуй, милый, и я иду.

Бертин выключил свет и затворил дверь. Они шумно спустились по лестнице.