Затишье - Арнольд Цвейг

Бертин покачал головой. Он выглядел, совсем как на том снимке, который сделал артиллерийский офицер прошлым летом, когда команда нестроевиков с великими усилиями тащила вверх по склону холма покинутое орудие около фермы Шамбретт, в ущельях Фосского леса.

— В штык? — переспросил он. — Ну, нет. В карандаш и в лучшем случае в автоматическую ручку. — И ему подумалось о первых полутора сценах драмы, посвященной Грише и ждавшей в его ящике продолжения. Должно быть, пьеса, стремясь вырваться на волю, так же долбит свою деревянную тюрьму, как один из тех бесчисленных жучков, которые прогрызают старую мебель.

— Как это удачно, что господин обер-лейтенант… «отозван», — хотела сказать Берб, но в это мгновение вдруг громко зазвонил телефон.

Понт приложил к уху трубку.

— Перенесем разговор сюда. Да, господин капитан, говорит фельдфебель Понт. — Он рассмеялся. — Я хотел первым поздравить вас с повышением в чине. Мы слышали сегодня ночью, что его превосходительство досрочно произвел вас в капитаны. Ну, теперь вы знаете об этом из самого достоверного источника.

Сестра Берб захлопала в ладоши, ее щеки порозовели, она сделала над собой усилие, чтобы не вырвать трубку из рук Понта.

— Здесь есть еще некто, желающий говорить с господином капитанам, — улыбнулся Понт, глядя в черный раструб. — Но, разумеется, долг службы — на первом месте.

Теперь говорил, по-видимому, Винфрид, а Понт слушал; на него было устремлено пять пар глаз, силившихся прочесть по его лицу, что он слышит. Но они видели лишь, что он качает головой.

— Как у нас с лошадьми, господин капитан?.. Не густо! Вчера наши ездовые клялись мне, что у нас в частях не наберется даже сотни. У поляков по деревням, разумеется, есть лошади. Господин капитан, конечно, знает, что такое крестьянская лошадка. Нечто вроде пони… Три тысячи? — переспросил он с удивлением и протестом в голосе. — Разрешите повторить: сделать опись лошадей в округе армейской группы Лихова и охватить весь гражданский сектор. Да, разумеется, на предмет снабжения кормами. Таковы наши намерения на семнадцатый год. Что мы сделаем с этими лошадками в восемнадцатом — это уже наше дело… Слушаю, господин капитан. А теперь мы покидаем вашу комнату и передаем ваши распоряжения соответствующим лицам. Значит, до свидания, господин капитан, до завтра или до понедельника.

Кивнув присутствующим, он положил трубку и пошел к дверям, пропустив вперед Познанского и сестру Софи. Шествие замкнул Бертин; до него еще донесся очаровательный голос сестры Берб, сказавшей: «Да, это я». Сойдя вниз, они надели пальто и вышли на воздух. В ушах Бертина еще звенели произнесенные Понтом слова.

— Очень мало горючего, вовсе нет лошадей, а мы вступаем в новый военный год, — шепнул он на ухо сестре Софи. Они направились вдвоем к воротам парка и вдруг очутились наедине. — Ты заметила, как исчезли Понт и Познанский? Они по крайней мере простились с тобой? Бедная ты моя, подумать только, такая блондинка связалась с такой черной овцой!

— Разве я блондинка? — спросила Софи, оправляя свою косынку. — Такая же, как ты. — Она гордилась своими густыми красивыми золотисто-каштановыми волосами.

На темном восточном небе сверкало созвездие охотника Ориона, и под его тремя звездами, соединенными в одну линию, особенно светло горела спокойным, почти серебряным светом планета, не принадлежащая к нему.

— Это Юпитер, — сказала Софи, беря под руку друга. Часовой, по-видимому, удалился в свою будку и подремывал. — А ты веришь, что он принесет нам мир?

— Если мы на него понадеемся, мира наверняка не будет, — ответил Бертин. — Но, если наши люди чему-нибудь научились, если большинство рейхстага начнет пошевеливаться…

«Мир? — думал он. — В лучшем случае — затишье. Но нельзя же отнять у нее надежду и отпугнуть ее, единственного здесь человека, который тянется ко мне всей душой». И он постарался заглушить в себе голос, который говорил ему, что для немцев одна из целей войны — заполучить русские нефтяные источники на Кавказском побережье, и стал упрашивать Софи, если у нее есть время, выпить у него чашку чая.

— Ах да, — сказала она, стараясь ставить ногу в уже натоптанные следы, так как новые туфли и новый снег плохо уживаются друг с другом. — Давай переключимся на другую тему. Непременно прочти мне твою новеллу. Не лежать же ей зря в твоем ящике?

— Новеллу не прочту, а прочту совсем другое, — пообещал он. — Кто знает, не наступит ли теперь эон и не будут ли отомщены все загнанные в могилу человеческие существования, все гриши, все кройзинги, все науманы, быть может, и все бертины… — И, боясь, что она не поняла греческого слова «эон», он прибавил: — Эон означает мировую эпоху, эру, это слово встречается уже в греческой библии.

— «Не погибнуть в эонах»[25], — процитировала Софи, показывая, что она его поняла.

Когда они наступили на тень старых буков, почти целиком сохранивших пожелтелую листву, она позволила ему привлечь к себе ее красивую голову и поцеловать бледный рот.

— Вот и мир, — прошептал он у самых ее губ и в благодарность за этот обман получил горячий и нежный поцелуй.

Где-то далеко в городке пролаяла собака.

Глава восьмая. Авторучка

— Ты мне еще ничего не прочитал, — жаловалась сестра Софи, привставая в кровати.

Бертин лежа рассматривал ее шею, плечи, удивительно красивой формы руки и думал: и это прелестное создание целый день возится с открытыми и плохо заживающими ранами, перевязками, карболкой, йодоформом.

— Чего не было, то может еще быть, — блаженно пробормотал он, глядя на нее снизу вверх. — Я прочту тебе не новеллу о Кройзинге, ее мне придется отбарабанить, когда приедет Винфрид и вся компания будет в сборе. Но у меня есть нечто для тебя одной, для нас обоих.

Он следил за ее движениями; вот она ловко поднялась с постели, подбросила полено в кафельную печку, где еще тлели угольки, отнесла чайник с горячей водой на умывальник и стала тщательно приводить себя в порядок. По голым выбеленным стенам и плотно занавешенным окнам все время прыгали тени, отбрасываемые движущейся женщиной в свете плохо затененной абажуром лампы — то на переднюю, то на правую стену. «Как неуклюже тень, эта черная обезьяна, пародирует движения ее красивого тела», — думал благодарный любовник.

— Барин может встать, — рассмеялась Софи, — комната нагрелась.

И, пока Бертин одевался и мылся, моргая на свет близорукими глазами, она извлекла из единственного в комнате ящика содержащиеся в нем бумаги.

— Ищу сигареты, — сказала она, как бы оправдывая свое вторжение в его святилище.

— В моей лавочке есть только сигары, — ответил он, отдуваясь и вытирая полотенцем лицо. — Ты начни, я докурю после тебя.

Фрейлейн фон Горзе последовала этому совету; ее глаза скользнули по листу бумаги, лежавшему сверху.

— Совсем не плоха твоя коричневая сигара. А это что такое? — с удивлением спросила она. «В информационный отдел. Доставлено из Ковно».

Протирая очки, он заглянул в бумагу через плечо Софи.

— Хотел бы я, чтобы наши с этим согласились! — горестно вздохнул он. — Ты хорошо изучила нравы фон Горзе и иже с ними, я хорошо знаком с кругами прогрессивных граждан, но в последнее время мне пришлось наблюдать рабочих. Вижу, что и они пассивны. Никогда они искренне не отзовутся на этот человеческий голос, да и не могут они, как не могут ходить на головах. Прочти.

И Софи прочла своим приятным грудным голосом отрывок из речи Народного Комиссара Ленина от 26 октября 1917 года по старому стилю.

Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 6–7 ноября (24–25 октября)… предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире…

Такой мир… заключить… немедленно… впредь до окончательного утверждения всех условий такого мира, полномочными собраниями народных представителей всех стран и всех наций.

— Трудящихся всех стран, — дополнил Бертин и взял из рук Софи сигару. — Да, если бы все были людьми такого образа мыслей, как мой товарищ Паль! А депутаты? Кто после трех лет войны им еще верит, у того мозги набекрень. Читай дальше.

И Софи прочла:

Под аннексией, или захватом чужих земель правительство понимает сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено… Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет.