Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

ее разделяет с ними вся Россия. Блок утверждает: «Русская революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачения золота и торжества лилового сумрака, то есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах… Сама Россия в лучах новой гражданственности оказалась нашей собственной душой».

Жажда покаяния и искупления приводит к мыслям о «возвращении к жизни», об «общественном служении», о церкви, о «народе и интеллигенции». Этому этапу соответствует публицистика Блока 1909 года, его мистическое народничество и «Стихи о России».

Трагедия символизма расширяется до пределов русской трагедии – и только в этом плане приобретает всю свою значительность… «Мы пережили, – пишет автор, – безумие иных миров, преждевременно потребовав чуда; то же произошло ведь и с народной душой; она прежде срока потребовала чуда, и ее испепелили лиловые миры революции».

В заключение Блок говорит: «Нашему поколению дан выбор между гибелью в покорности и подвигом мужественности. Оно должно выбрать подвиг и начать его с послушания. Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета… В первой юности нам было дано неложное обетование. О народной душе и о нашей, вместе с нею испепеленной, надо сказать простым и мужественным голосом: „да воскреснет“. Может быть, мы сами и погибнем, но останется заря этой первой любви».

Эта статья, быть может, самое глубокое и исчерпывающее свидетельство о новой духовности символической эпохи. В выводах своих Блок сходится с Андреем Белым и Вячеславом Ивановым. Три поэта-мистика строят новое учение о мире, жизни и искусстве. Трагедия символистов в том, что они не смогли стать святыми и не пожелали остаться художниками. Но благовестие о Лучезарном Лике и о «прикосновении к мирам иным» (выражение Достоевского) они пронесли через страшный мир, в котором томились и гибли.

Доклад Блока в Обществе ревнителей имел большой успех. Но автор был им неудовлетворен. «Я читал в „Академии“ доклад, – пишет он матери, – за который меня хвалили, и Вячеслав целовал, но и этот доклад – плохой и словесный; от слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я, как от чумы, бегу в Шахматове» (12 апреля).

Весна 1910 года проходит под музыку Вагнера. Блок абонировался на цикл «Кольца Нибелунгов» и с жадностью слушает оперы немецкого композитора. Одновременно он читает Ницше – и заклинания этих двух «демонов» отражаются на замысле поэмы «Возмездие». «Влияние музыки, – пишет он матери, – не проходит даром».

В конце Пасхальной недели на Коломяжском ипподроме начались полеты аэропланов. Блок говорит о них как о большом событии своей личной жизни. «Мы сейчас (вечер) вернулись с Коломяжского ипподрома, где Латам пробовал летать, но не полетел. Два раза не поднимался, а на третий поднялся, описал круг и опять сел на землю» (письмо от 21 апреля). И через три дня: «В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно, высокое». В стихотворении «Авиатор»[65] с большим лирическим волнением описывается полет и падение авиатора. Поэт вопрошает погибшего героя: почему остановился винт? Почему внезапно прервалось пение пропеллера?

Или восторг самозабвения

Губительный изведал ты,

Безумно возалкал паденья

И сам остановил винты?

Иль отравил твой мозг несчастный

Грядущих войн ужасный вид:

Ночной летун, во мгле ненастной

Земле несущий динамит?

Стихотворение было набросано в 1910 году; последняя строфа – предсказание ясновидца.

Наконец, на Фоминой неделе, Блоку удается вырваться из Петербурга. Надолго, с увлечением он отдается перестройке ветхого шахматовского дома: усадьба ремонтируется; над боковой пристройкой воздвигается второй этаж; в новой верхней комнате с видом на поля и леса поселяется сам хозяин. Работает тридцать человек – плотников, маляров, печников. Поэт ведет с ними длинные разговоры, «общается с народом». Особенно нравится ему один молодой маляр, «вылитый Филиппо Липпи». Но скоро идиллия превращается в драму: ссоры с подрядчиком, дрязги с рабочими, оттяжки, выпрашивания на водку, недобросовестность, мелкое мошенничество изводят Блока. «Домостроительство, – жалуется он матери, – есть весьма тяжелый кошмар, однако результаты способны загладить все перипетии ухаживания за тридцатью взрослыми детьми». В июле Любовь Дмитриевна привезла из санатория в Шахматово мать поэта. Блок решает остаться в деревне на всю зиму, но в конце октября начались снежные метели: в новом доме стало «тоскливо и страшно пусто» после отъезда матери и тетки, Марии Андреевны. Поэт занят составлением сборника стихов «Ночные часы» для издательства «Мусагет». «Октябрь, – пишет он матери, – другого характера, чем петербургский – светлее, но петербургский я предпочитаю – на чистоту черно-желтый». План зимовки в Шахматове оставлен. В конце октября Блок получает телеграмму из Москвы: «Мусагет, Альциона, Логос[66] приветствуют, любят, ждут Блока» – и решает перед возвращением в Петербург съездить в Москву. 1 ноября он присутствует на лекции Белого о Достоевском в Московском религиозно-философском обществе. Происходит радостная встреча друзей. Белый вспоминает: «Блок казался подсушенным, похудевшим, но крепким, здоровым; мы крепко пожали друг другу протянутые, открытые руки; открыто глядели друг другу в глаза». В день лекции Белого Москву облетело известие об уходе Толстого из Ясной Поляны. Блок казался очень взволнованным этой вестью. Белый описывает своего друга в редакции «Мусагета». Поэт сидит на серо-синем диване в косоугольной комнате с палевыми стенами; служитель Дмитрий приносит огромные чашки с чаем. Блок входит во все редакционные планы нового издательства, одобряет его литературно-философскую программу, мечтает об издательстве журнала-дневника трех писателей-символистов: своего, Вяч. Иванова и Белого, ведет длинные дружеские беседы с Э.К. Метнером. После обеда у Тестова Белый ведет петербургского гостя к Тургеневым. Ася[67], маленькая, с вьющимися волосами и в козьей шкурке, наброшенной поверх голубого балахончика, с любопытством разглядывает знаменитого поэта. Выйдя от Тургеневых на улицу, Белый спрашивает Блока: «Ну, как понравилась Ася?» Тот отвечает: «Да, острая она такая: дикая и пронзительная…» На следующий день Блок уезжает в Петербург, находит новую квартиру на Малой Монетной улице: четыре мансардные комнатки на шестом этаже с видом на Каменноостровский проспект и на лицейский сад. Эту квартиру Блок называл «молодой». Возобновляется обычная петербургская «беспокойная жизнь»: Блоки бывают в гостеприимном доме профессора Евгения Васильевича Аничкова, где встречают Сологуба, Чулкова, Верховского, Ремизова, Княжнина, Пяста; по-прежнему посещают «Башню» Вяч. Иванова, присутствуют на вечерах издателя «Старых годов» барона Н.В. Дризена. С Мережковским у Блока происходит резкое столкновение. 14 сентября в газете «Русское слово» появляется фельетон Дмитрия Сергеевича, озаглавленный «Религия и балаган». Написанный