Золото - Елена Крюкова

Ты богатый жених, Армандо. За тебя пойдет любая. И с рыночной площади, и из Грановитой палаты Кремля.

А что, это мысль. Жениться на политической даме. Они все, правда, политические проститутки. Зато у нее будут связи. И деньги. И ходы. И дипломатические ниши. И финансовые укрытия. И тому подобные щиты и крыши. И он, Армандо, будет защищен. Ему надо выйти на государственный уровень; на площадку официозной власти, тогда его тайная власть будет навек вне подозренья.

Он, усмехаясь, поджав тонкие губы, блестя черными бегающими глазами, похожими на двух жужжащих пчел, быстро шел по Большой Дмитровке, выходя на Страстную площадь. Позеленело-бронзовый Пушкин тихо и печально глядел на людское море, на круговерть толпы у ног своих. Бельцони, прищурясь, глянул на памятник. Ему-то неблагодарный народ даже и памятника не поставит. Ни в России, ни в Италии. Он пройдет по земле и исчезнет, как и не бывал. А он-то еще так печется о жизни своей. Нет! Жениться, и basta cosi! И родить ребенка! Ребенок – вот спасенье. Вот продолженье. Вот оправданье всех его мошенничеств, сделок, изворотливостей.

Он окинул прощупывающим взглядом миленькую черненькую девушку, видимо, ожидавшую кого-то около памятника Пушкину. Похожа на итальянку, подумал он. Черные глазки, чуть вздернутый носик, веселая улыбка. Озорница. Ему нужна озорница-любовница или спокойная домовитая хозяйка?.. Пока он думал, к девушке из крутящейся толпы подскочил высокий парень в рокерском черном балахоне с капюшоном, с черепами и костями на груди. Он нес в руках крупный красный тюльпан. У парня было доброе, широко улыбающееся лицо. Девочка тоже вся просияла, кинулась ему на шею. Они целовались так долго, что Бельцони плюнул, отвернулся и зашагал прочь.

Собраться? Соберется он быстро. Оставит в доме вооруженную охрану; закроет все сейфы на ключ; поставит все, что можно, на сигнализацию. А он – под мышку чемодан, и был таков. Италия, Матерь Божья… Солнечное море… Он забудет все горестное, что было здест этим жарким, невыносимым летом. Он будет пить апельсиновый сок. Он будет лежать на морском берегу на песке… и спать, спать, спать…

В подземном переходе, кипящем, будто живая людская лава, его кто-то тронул за локоть. Он обернулся: что вам?.. – и тут же был сбит с ног мощным ударом.

Когда он летел виском на гладкую кафельную стену, последнее, что он подумал, было: какой красивый цветок, тот, красный, а он Монике никогда цветка не подарил.

Опусти меч, вытри его о траву.Опусти меч, вытри его о траву.Я или живу на свете, или не живу.Опусти меч, вытри его о траву.

Я не знаю ничего о себе.Ты не знаешь ничего обо мне.У меня выступает кровь на губе.У тебя течет кровь по спине.И мы с тобой – только два врага.И я обнажаю грудь: ударь!И мне, как и тебе, жизнь не дорога,Потому что ты – царь, и я тоже – царь.

Мы убьем друг друга на морском берегу.Мы убьем друг друга, и наши телаСбросит в море женщина – я ей не помогу.Она меня любила, а тебя прокляла.

Мы убьем друг друга… прошу, вытри меч о траву!..Об эту голубую, сухую, древнюю, горькую полынь-траву…Ты видишь: я умер. Не верь! Я живу.Моя кровь – море. Пей прибой. Я на губах твоих живу.

…ее соленые губы разлепились, и она повторяла эти слова. Она пела?.. Молчанье. Нельзя же молча петь. Время сжалось в плотный комок: в кулак. Она не помнила, она ли это кричала, шептала ли она. Может, это небо вышептало. Роман занес меч, и песня прозвучала в один миг. В ней. Внутри. Она убила человека! А он хотел убить ее. Кто кого, весь мир стоит на том. Кто кого. Человек убьет человека и вытрет меч о голубую траву, о полынь. Звенящая тишина. Это звенит у нее в ушах. За секунду могут пройти века. Секунда – ей; муравью – день; пылинке – вечность. Она уже продила свою вечность. Почему все черно перед ней?! Она – ослепла?!

Роман, почему ты не опускаешь меч?! Тебе тоже страшно?!

И ветер. Ветер, вихрь. Он срывает ее с места. Он несет ее вперед. Он крутит ее; это смерч. Гроза снова началась, при ясном небе, при ярких звездах. Смерч сорвет ее в море. И все кончится для нее.

Вытянув руки, она, отшвынув револьвер в полынь, несомая бешеным ветром, летела к Роману, и перед ее глазами было одно: меч, высоко занесенный над живым распростертым телом, сверкающий в черноте звездного неба, рядом с кровавым Марсом и синей Вегой.

ЭПИЛОГ

…Дамы блестели плечами и жемчугами, брильянтами в ушах и мелкими изумрудами в браслетах, рассаживаясь в кресла. Мужчины все были с иголочки, в смокингах, в изящных костюмах, в не выходящих из моды «тройках». Огромная круглая люстра под потолком чуть покачивалась на сквозняке, сверкала всеми яркими хрустальными огнями. Свет, ослепительное море света заливало камерный уютный зал. В Кремле давали правительственный концерт. Новый Президент России очень любил музыку, был поклонник оперы, симфонии, камерного исполнительства, вокала. В кремлевском закрытом концерте пела молодая, подающая надежды певица Светлана Задорожная. Ее пригласили выступить персонально; пообещали большой гонорар; ее имя было в Москве уже у всех на слуху, она была молода, ярка, талантлива и хороша собой, у нее был сильный, мощный голос – красивое высокое меццо-сопрано, она с легкостью бралась и за сопрановые оперные партии – за Татьяну, Джильду, – и свободно пела Кармен и Амнерис. Критики писали в восторженных статьях: богатый тембр, огромный диапазон, владенье материалом, феноменальная память, эмоциональность, глубокое погруженье в образ… Светлана, читая статьи о себе, смеялась: погляди, Роман, какая я получаюсь у тебя сногсшибательная, прямо ужас!.. Ты не думаешь, что меня у тебя кто-нибудь из-под носа украдет?.. Муж стискивал кулаки. Пусть попробуют!.. Светлана, ничего не говоря ему, на всякий концерт, в каждую поездку, российскую или зарубежную, брала с собой в сумочку маленький револьвер. Она теперь хорошо стреляла. У нее была лицензия на владенье оружием.

Кажется, этот зал в Кремле, где она пела, назывался когда-то Бетховенским. Видите, господин ван Бетховен, какая вам честь. Для выступленья она надела одно из самых любимых своих концертных платьев – длинное, полупрозрачное, из тончайшего китайского шелка, похожее по покрою на греческий пеплос, с сильно открытой грудью, с голыми руками: она любила, когда во время пенья руки были освобождены, вольно летали, обнимали музыку. И на ноги надеть античные сандалии, легкие кожаные ремешки. Чтоб ничто не мешало; чтобы парить на сцене, около рояля, над оркестром, будто на морском берегу под солнцем.