Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

Брошь была у Мити в кармане гимнастерки. Когда еще в тюрьме вывели арестованных из камеры — остановил таинственно, развернул тряпку, показал. Что ж… Организация нуждалась в деньгах. Эти деньги Корочкин намеревался истратить на подкуп должностных лиц, оружие, прокламации. Царская вещь должна была способствовать восстановлению династии на троне — кто знает… Но по какой-то необъяснимой странности финал истории оказался плевым: не то чтобы пытать кого-то — сразу же замяли, Корочкин отделался десятью сутками ареста. И все время мучил проклятый выстрел…

Воспоминания отвлекали. Задумался тяжело, погружение в прошлое было таким реальным, сильным; показалось, что все произошло несколько минут назад. В какой-то момент стало тревожно, неясное чувство будто предупреждало об опасности. Поднял голову, сквозь зелень темнели двое, в примелькавшейся уже одежде — телогрейки, кирзовые сапоги, кепки, надвинутые на глаза. Тот, что был пониже ростом, манил указательным пальцем — словно нашалившего ребенка. И показалось, что слышит: «Ком… ком…» «Немцы?» — подумал. Значит, Краузе намерен контролировать все его действия. Не пожалел сотрудников своей службы, знающих русский. Приспичило, значит. А может, это русские? Такого же происхождения — из лагеря — как и он сам? Но что-то подсказывало: немцы. Было нечто в их облике, повадке — пальчик этот… Ферфлюхтеры. И не оттого, что испугался, нет — решил проверить: может, случайная все же встреча? — побежал. Их поведение должно было открыть истину. Мчался изо всех сил, напролом, ломая сучья и ветки, по трескучему валежнику, в поту. Когда показалось, что все кончено, никого, первозданный лес вокруг, — увидел их прямо перед собой. Судьба…

— Ты чего бегаешь? — ощерился невысокий. — Подойди. Фотография знакома?

На обрывке фотографии щурился он, Корочкин; по договоренности с Краузе это должно было служить паролем. Второй обрывок, на котором, голым по пояс, весело улыбался сам Краузе, лежал у Корочкина в кармане пиджака.

— А кто это? — спросил с дурацким выражением на лице. Они полагают себя высшей расой — нате, кушайте. Здесь все клинические идиоты.

— Покажи свою, — потребовал длинный — лет тридцати, красивый, с обликом вполне русским, впрочем.

— А у меня нету. И вообче — вам чего, ребяты?

— Показывай, а то костей не соберешь. Лагерь помнишь? Расстрелы? А, Наум Самуилович?

«Не обманывают, гады, все знают, тактику надобно сменить». — Ощерился во весь рот, вынул обрывок, соединил оба куска вместе.

— Только я вас предупреждаю, что где как бы я — это на самом деле не я. А где не я — там вполне моя улыбка, и это я. Вы сами-то знаете — кто где?

Немцы переглянулись. От этого безудержного потока слов им явно стало не по себе.

— Вот что, увечный… — недобро прищурился Красавчик. — Тебе не надо испытывать наше терпение. Ты понял? Пошли.

— А… куда? — не унимался Корочкин. Они должны понимать: просто так он им не подчинится.

— Туда, — улыбнулся Красавчик. — Лишние вопросы угрожают твоей жизни…

В город добрались во второй половине дня — ехали в поезде, шли пешком и молчали вмертвую: немцы — чувствовалось — устали, Корочкину же было не до разговоров. Ближе к окраине свернули в узкий проход — с одной его стороны темнел брандмауер двухэтажного дома, с другой — сараи. Откуда-то доносилось танго — играл патефон, безлюдно было, немец — что пониже ростом, остановился резко, швырнулся навстречу Корочкину: «А у моей да у Меланьи голубые глазики…» — изогнулся по-дурацки и, вставив Корочкину в живот указательный палец, начал вертеть, будто дыру хотел просверлить. «Ах ты, Ганс чертов…» — Корочкин не смутился нисколько — понял: выпендриваются, знание языка показывают и, стало быть, — силу. Сочинил мгновенно: «Ты, браток, своей Меланье ноги вымой в тазике! (Ладно, эсэс, сейчас вам будет по полной программе…) Я на яблоньке сижу, не могу накушаться, — надвинул Красавчику кепку на глаза. — Дядя Сталин говорит — надо папу слушаться, мин херц кёниг». — Последнюю фразу вдруг вспомнил из «Петра I» — была такая книга в его лагерной жизни: начальник держал «воспитательную» библиотеку. Вышли на пустырь, в глубине стоял двухэтажный кирпичный дом нежилого вида, с выбитыми стеклами и сорванными дверями. «Здесь, — сказал Красавчик. — Хозяйку зовут Анфисой, не вольничать, это наш человек». — «Не буду, — пообещал Корочкин. — Мне без надобности, я — импотент. Другой вопрос: дом мрачный, поди — милиция часто наведывается? Не боитесь?» — «У нас документы самые для отсутствия на фронте лучшие, Анфиса ментов потчует, когда надо, и водки мы ни для кого не жалеем». — «Вы такие богатые?» — «Ты дурак. Богата Германия. Когда государство ведет подобную операцию — деньги значения не имеют».

На лестнице висел плакат: «Ты записался добровольцем?», все стены были изрисованы бурными половыми актами и половыми членами, о которых, вероятно, здесь мечтал каждый советский мужчина или юноша, удалые надписи — короткие — объясняли несведущим гражданам, как на правильном русском языке называется та или иная часть человеческого тела. Длинные носили скорее дидактический, объяснительный характер: например, утверждалось, что то, чем делаются дети, и то, откуда они появляются — есть, в сущности, «одно гнездо». Жилых квартир здесь не было, вероятно, жильцов отселили, но радио играло, и весь проход по лестнице сопровождался «Катюшей». У единственных сохранившихся на втором этаже дверей остановились, Красавчик протянул правую руку, чтобы позвонить — по забывчивости, наверное, — звонка не было и в помине, и, разглядывая испачканные пальцы, — по-немецки объяснил Длинному, что здесь, в России, как он лично сам, эсэсгауптштурмфюрер Шванке, убедился — все в говне, а проклятые русские свиньи даже элементарное приспособление на двери поставить не могут. Оба засмеялись, Корочкин не скрывал (еще со времени общения с Краузе) знание немецкого и засмеялся тоже. И тогда Красавчик, продолжая хихикать, вытер грязные пальцы о корочкинский пиджак. Потом постучал в дверь — только теперь увидел Корочкин надпись мелом: «Прошу стучать». «Ну, вот, господа, — сказал добродушно, — ругаетесь, а ведь виноваты-то сами!» — «Конечно. — Красавчик растер надпись ладонью и снова вытер ладонь о Корочкина. — Ты абсолютно прав!» Послышался шум, створка отлетела в сторону, на пороге стояла замызганная баба неопределенного возраста с всклокоченными волосами и мокрым грязным лицом, подол юбки подоткнут, в руках мокрая тряпка, с нее текла черная вода. Швырнув тряпку под ноги,