Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

— Испытания ждут… — вдруг вступил в разговор Алексей Спиридонович. — Вы-то что намерены делать, полковник?

— Я? — развел руками. — Пока не знаю. Но одно — твердо: врастать в систему социализма, приноравливаться к ней — не собираюсь. У меня есть профессия, я подумаю, как ею воспользоваться…

Но воспользоваться Корочкин не сумел ничем. В тот же день, когда шел по Люблинскому проспекту неторопливым, прогулочным шагом — хотелось все же окунуться в прошлое, вспомнить, подошли два милиционера, потребовали документы. Подал паспорт Пнева и сразу же почувствовал, что не случайно остановили: глазки у блюстителей бегали, городили они такую ахинею, что и сами были смущены. После взаимных препирательств Корочкин спросил прямо:

— Граждане, что же вам надо, не пойму?

Стрелять на людной улице было бессмысленно — на другой стороне прогуливались еще двое очевидно чекистского обличья.

— Это не ваш документ. — Старший спрятал паспорт в карман.

— Пройдемте для выяснения, — сказал второй.

— И выяснять тут нечего… — достал папироску старший. — Вы ведь пару лет назад щеголяли здесь в погонах, должность занимали. Все, господин хороший… — Засвистел, двое с другой стороны улицы подбежали, как будто ждали, и, проклиная невезение и дурацкую свою нерешительность — надо было сразу: одному в челюсть, второго — наповал и бежать, — Корочкин двинулся в сопровождении ухмыляющихся служителей Дзержинского.

И вот — родное бывшее здание. Теперь здесь висел при входе не трехцветный, а красный флаг и на охране стояли не солдаты, а красноармейцы; провели по знакомой лестнице — подумал, уж не в собственный ли кабинет, но — нет, оказалось, в соседний, и здесь ждал совершенно невероятный сюрприз: Волобуев, он же Зуев, в штатском приличном костюме, слегка полысевший и чуть поправившийся, смотрел с усмешечкой, прищуривая то правый, то левый глаз, так что казалось, подмигивает ими по очереди. Достав из ящика стола портсигар, пощелкал папироской о крышку, протянул: «Не угодно ли?» — потом зажег спичку и вежливо дал прикурить Корочкину, потом уж задымил сам.

— Я думаю, мы друг друга знаем и околичностей между нами не будет, — сказал уверенно, по-новому растягивая гласные и попыхивая на каждом слове дымком.

— Всю подноготную станем вспоминать али как? — издевательски прищурился Корочкин.

— У нас, в здешнем Чека, ГПУ то есть, прослушивающей новомодной аппаратуры пока нет — страна бедна, много первоочередных задач, Ленин нацеливает нас на изменение сознания обывателя и строительство небывалой индустриальной державы. «Приезжайте к нам через десять лет!» — так сказал вождь мировой революции знаменитому писателю-фантасту Герберту Уэлсу.

— А… зачем? — искренне спросил Корочкин. — Я не понял.

— Ну и дурак. Где тебе, Гена, понять гения? Значит, так, по-деловитому, кратко — потому дел у нас невпроворот — договариваемся: тебе трибунал, суд и лет десять за участие в карательном органе белого правительства…

— А ты теперь кто? Здесь, в смысле? — перебил Корочкин.

— Следователь я, мне поручено разобраться в твоем деле, ну и тебе подобных. Вас много тут. Осталось. Понятно, с какой целью.

— Жить, я думаю. Забыть о прошлом. Приспособиться. — Корочкин раздавил окурок в пепельнице. — Ты не сомневайся.

— Сомнение и недоверие — основа нашей работы. Не дадим. Всех выведем на чистую воду. Итак: тебе десять лет, мне — забвение. Предупреждаю сразу: если ты откроешь рот… Мои расписки у тебя?

— Ты спятил… Кто же такую дрянь хранит… Уничтожил.

— Не врешь?

— Святой истинный крест. — Но креститься Корочкин не стал. «Зуев» впрочем, не обратил на это ни малейшего внимания.

— Так вот: молчание — в твоих, прежде всего, интересах. Потому что за тобой много, Гена. Расстрелы, ликвидации — не все есть в архивах, но многое помнят люди. Я знаю этих людей и могу позвать.

Корочкин молчал. Что он мог сказать… Влип как кур в ощип, как теленок — под нож. И что теперь делать?

— Вот приехал повидаться с родным городом — и на тебе… Несправедливо.

— Ты Бога благодари, что попал ко мне, везунчик… Другой устроил бы тебе вышку за милую душу. Другой, например, потребовал бы полных сведений об агентурно-осведомительной сети, и куда бы ты делся? Пару иголок под пару ногтей — и жалуйтесь товарищу Ленину. Многие идиоты так и делают. Только не понимают: Ленин — наш, а не их. Ты согласен?

— Да. Только ты напрасно: формально я не имел дела с агентурой.

— Не держи меня за дурака. Формально… Кому говоришь?

…Суд был закрытый и мгновенный: десять лет концентрационного лагеря. Непостижимым образом избежал Корочкин пересмотров своего приговора, массовых лагерных расстрелов — возможно, что здесь сыграла роль его общительная натура, умение заводить нужные знакомства и уверенность: чем меньше находишься на одном месте — тем вероятнее останешься в живых. Эти первые десять лет — до 34-го года включительно, он вряд ли сидел в одном лагере более полугода. И таким способом объехал по этапу и всю Россию, и все практически лагеря и лагпункты системы НКВД… В 1934 году, в связи с убийством Кирова, выездная тройка добавила ему еще десять лет. Его перевели в лагерь на Украину, а в 1940 году — во временный лагпункт на территории бывшей Польши — там затеивалось строительство нового укрепрайона и остро не хватало рабочих рук. До двадцать четвертого июня 1941 года он трудолюбиво возводил долговременные огневые точки и копал ходы сообщения. Двадцать пятого ворота лагпункта распахнулись, и в них въехали передовые немецкие мотоциклисты.

Охрану НКВД расстреляли сразу, остальных подвергли фильтрации. Уголовников, как правило, освобождали, политических сортировали: бывших коммунистов и советских работников, как правило, уничтожали, беспартийных хозяйственников отправляли в другие, более крупные лагеря — помогать администрации. Некоторых отпускали и даже приглашали к сотрудничеству.

Корочкина не вызывали долго. Каждый день под охраной автоматчика выходил он с группой солагерников на уборочные работы и успел научиться хорошо и тщательно подметать, прежде чем вызвали на первый допрос. Немец — молодой, лет тридцати, в незнакомой форме СС сидел