Видения Коди - Джек Керуак

В плеске, нет, кто говорит абзац, кто говорит плеск,

В простом плеске пыльных облаков свершалось всякое, и я просто снялся на Денвер, то есть Сан-Франсиско, увидеться с Коди… по необходимости мне пришлось там оставить многое. Поездка потребила значительное количество моей энергии; но это далеко не бичеванье; я сидел, в заднем левом углу машины, головою к стеклу и давал сухим старым Невадьям катиться себе мимо; нет ничего легче, чем ехать в хорошей новой машине через весь Запад, особенно когда, как в этой машине бюро путешествий, у тебя нет личных ответственностей с водителем или водителями, и потому не нужно разговаривать или следить за временем; а просто сидеть, откинувшись, это дольше автобуса, и остановок побольше, и меньше отскоков, и меньше плата, по всему выходит четко, просто сидишь, особенно ночью, и пускай вся эта земля развертывается, разворачивается, а бедный водитель сапогом лишь пришпоривает ее дальше в дымку, что висит над дорогой.

О росистая дорога,Туманноокая подруга,Бродят золотые дроги,Имя дорог,Городок дорог,Дорогая дорога,Та же новая старая,Близкая у осоки.

На стычке границы штата Колорадо, его засушливой западной, и границы бедной Юты я увидел в тучах, огромных и наваленных массою над пылающей золотой пустыней вечерней поры, огромный образ Бога с пальцем, уткнутым прям в меня сквозь нимбы и накаты и златые складки, которые все равно что существованье сверкучего копья в Его деснице, и рек: Ступай через земную твердь; ступай стони по нему; ступай стони, ступай стенай, ступай стенай один, ступай катай свои кости, один; ступай и будь мал пред взором моим; ступай давай, и будь мелок и аки семечко в стручке, но стручок косточка, мир Стручок, вселенная Косточка; ступай давай, валяй ступай, мри прочь; и о Коди извещай давай хорошо и истинно.

Видения Коди: У меня было несколько видений Коди, большинство великих посреди чайного улета и величайшее по джазовому чайному приходу, с чем сравнится лишь виденье, что у меня было с ним в Мексике. Мое первое великое виденье Коди явилось, как я сказал, как я говорю все время, как будто я вынужден был силиться, чтоб и дальше говорить, только в 1948-м, добрых два года спустя после того, как я с ним встретился в той нагой двери. Там было так, будто он какой-то ходячий сверхчеловеческий дух, либо то есть гонится во плоти, присланный на землю сбивать меня с панталыку не только в деяньях моих, но и в моих помыслах: чумовым, чумовым днем я вдруг поглядел из себя на этого странного ангела с другой стороны (все это как боп, мы к нему подступаем непрямо и слишком уж запоздало, но полностью с каждого угла, за исключеньем того, какой всем нам неведом) Времени – о чем он все время не переставал говорить. Теперь Коди говорит: «Время – пролетает – быстро!! – ты не сознаешь или не замечаешь, или не подвигаешься сказать, до чего быстро – время – летит!!» Берегись, говорит он, время летит; он не говорит позже, чем ты думаешь, или Жизнь только начинается, или час пробил, он просто говорит, что время проходит мимо нас всех вот в эту самую минуту. Затем смотрит на тебя чопорно, с выражением, которое у него редко – у Коди сломан нос, отчего в кости у него хребет, греческий и невеликий, и мягкий кончик носа, что лишь чуть-чуть его приримливает, но не как банан, он в точности у него как нос римского воина или прелата и как нос, какой я некогда видел в набросках Леонардо да Винчи, что он делал на солнечных улочках оживленного дня в старой средневековой Италии (Ренессанс, как и само его название, на самом деле был французским) изогнутый вниз кончик носа, словно у сердитых стариков… Скулы у Коди гладки, моложавы и высоки; это, вместе с носом и бдительными мечущимися открытыми глазами, создает галерейный свод над его ртом, когда б он ни сжимал его застенчиво и не морщил черносливиной, или не изгибал, или не хурмил его, на миг терпенья, какой обычно настает после утвержденья вроде того, что он сделал по поводу Времени, терпения дожидаться глупых черствых слов, всегда готовых сорваться с уст, не умов бедного смертного человечества. Вдумайся, вглядись в лицо Коди – его выраженье – его ныне-терпенье – после всего неистовствованья его мальчишеских дней – почему ходит он под дождем (или ездит) и улыбается так вот? (это внутренняя клякса улыбки, чопорность). Его германическая голова острижена кратко: когда волосы толпятся у него над скульными костями, он зачесывает их набок, как Гитлер, только песочные, только быкошеий, скальношеий. Он обожает подражать женщинам и желал бы быть сладенькой юной пиздою шестнадцати лет, чтобы чувствовать себя жамкучим и славным, и ежиться повсюду, когда какому-нибудь мужчине надо посмотреть, а ему нужно лишь сидеть и ощущать мягкий очерк его или ее жопки в шелковом платье, и вот это жамкучее со всех сторон ощущение, и ему б хотелось весь день провести над горячей плитой и щупать себя пальцем и чуять тренье своего платья о задницу, и ждать муженька, у которого тот шестнадцати дюймов длиной. Однако несгибаемая натура сделала его скуласто непроницаемым, как сталь; дочь может восхищаться мягкой щекой своего отца, щипать ее, пускай же пытается ущипнуть и сморщить его щеку в засушливой бессочной щетине. Коди читает Пруста медленно и почтительно, за последние два года продвинулся уже на 729 страниц в Томе I, читая почти что, черт, ежедневно, иногда меньше чем полстраницы за раз; он читает вслух, как я сказал, с гордостью и достоинством Роберта Бёрнза, Карлайла, Героя Геройских Поклонений, о ком может быть сказано: «Что за свет сверкает ему в душу, что ему надо быть таким». – Надо быть таким жестким, несгибаемым, грубым, ныне-спокойным отцом ужинных часов с потенциальными душами у него на коленях – Эмили, Габи, Тимми Помреи такие золотые, толстенькие, как кукурузный пудинг, тот же Коди, какого я видел с нижней палубы парома, пересекающего Миссиссиппи, когда тем сонным днем мы проплывали сквозь Нью-Орлинз и Алжир, кренясь, казалось мне тогда, как флаг, вымпел в синеве с верхней палубы, нависавший над бурой рекою его великих отцов Мизури, Джоанна, его любвежизнь, вяло щерилась у него за спиною и готова прыгнуть с ним вместе, если он был готов к экстазу (совсем как Жюльен и Сесили на иных крышах). Милый Боженька на небеси, я улетемши… (или мне бы этого хотелось).

Единственный великий случай, когда я видел его с огненными глазами или пылающими, и видел все не только про него, но и Америку, всю Америку, как разложилась она по понятиям у меня в мозгу, был когда, в Мексике, только что взорвавши огромную драную сигару марихуаны в пустыне, запаркованной перед каменной хижиной семейства, чья мать, пока сыновья ее ленятся в мушиной двери, двери, что была не только сонным арендуемым жильем мух в спячке и барабан-боя, но и братьев и двоюродных, мужескаго полу, с глядящими назад ногами в пыли, не вахлаков каких-нибудь, paisanos, кошаков пампасов, людей кампо, шла назад в зеленой танцующей тени хорошо рассаженных деревьев, плывущих в свежем, ну или относительно свежем полуденном ветерке из-за юкки и пейотля, и чокнутых сорняков и дующей песчаной пыли, где дочери молотили ужин и мычали маленькие сонные песенки, что как ветер, дожидаясь схода ночи и башни, и колодца (воззренье и воображенье), усталая старая мексиканская мать, но счастливая и среди своих, в бесцветном саванном фартуке, что больше как огромные платья голландских военных флотов на старых черных оттисках, сгорбилась покорно и серьезно загрести своею закрытой ладонью и как бы доит длинный худой сухой стебель, что тарахтел погремушками стручколистков в бумажку, которую она держала раскрытою под ним другой рукой, в фартук, швыряя осадок, как пшеницу с фургона, скукоженные зеленые жженые конгломерации трескучей сорняколиствы, коя есть марихуана. По завершеньи сего неимоверного бомбовоза, и покуда Коди ехал обратно в город, чтоб мы провели свой день в борделе, и деньги у нас в карманах, и ехать некуда, и в чужой земле, и улетевши, и на солнышке, я поглядел на него (пока он сидел, откинувшись, едя на пяти милях в час сквозь узкие оштукатуренные проулки, что были улицами, с темными глазами, глядевшими из всевозможных внезапных уголков, как если б были мы в Полуденной Земле, а не в Мексике (знаменитой своею ночью) и пока, учтиво выслушивая наставленья, как проехать, от сладкого и наивного маленького мексиканского кошака (девятнадцать), который подсадил нас, влево, вправо, derecha, izquierda, указаньями, на что Коди отвечал грандикрасноречивыми пурпурными мантиями Даев, и Все-Вернов, и Я-Тебя-Слышу-Чуваками, тот же пацан засветивши нам своего новорожденного сына на тот чуток, что мы были в таком улете, что нам он показался ангелом, внезапно явленным чайноголовым торчкам в Торчильном Городе Моложавым его Мэром, чья Прелестная Супруга, Бывшая Простой, как Руфь в Кукурузе, наблюдала из темной Алжирской двери (со златом в камне) наконец, чувствуя себя в мире до того покойно, откинувшись назад, кустистовласый от внезапного дикого прихода (американцы никогда не курят марихуанные сигары), что, должно быть, взорвало ему верхушку, да и волосы с нею вместе, удивленный, разрумянившийся, моргая, глядя вниз рассмотреть баранку той старой колымаги-«форда» 37-го, что мы пригнали сюда аж из Денвера по множеству пыльных кустистых миль, сбегающих грубо вниз по позвоночнику Америк, поглядеть, держится ли руль, но на самом деле в полном владенье всего своего соображалова и радостей, и фактически настолько совершенно и божественно сознавая всякую мелочь до последней, дрожащую каплею росы в мире, либо сидя, как антикварный образец бумажной «елочки» на незначительном зеленом столе где-то на белом свете, сознавая свеченье в желудке, связанное с силою его отца, сознавая себя и Шёрмена на заднем сиденье, улетевшего и тупого, и пацана, городок, день, год, следствие, и время, минующее всех нас, и однако же всегда на самом деле в норме, что он вдруг весь осветился, как солнышко, и стал весь розов, как розный шарик, и прекрасный, как Фрэнклин Делано Рузевелт, и сказал, издаля с, может, десяти минут, часа или года, или лет назад: «Да!» В тот миг я решил никогда этого не забывать (даже покуда оно происходило); Коди был так велик, так великолепен, что уму непостижимо – он был безоговорочно величайшим человеком, кого я когда-либо знал. Вам известно, что теперь я сознаю и оглядываюсь, и вижу, что вначале он заставлял всех курить чай для того, чтоб они смотрели на него в своих первоначальных девственных оттягах, которым больше никогда не повториться?…гад это чуял. Однако он ангел. Я его брат, вот и все.