Поля крови. Религия и история насилия - Карен Армстронг

И все же лейбористы отказывались аннексировать территории. После войны Судного дня (1973 г.), когда Египет и Сирия вторглись на Синайский полуостров и Голанские высоты, но были (с большим трудом) изгнаны, ряд кукистов, раввинов и агрессивных секуляристов сформировали «Гуш Эмуним» (Союз верных). Это была не столько партия, сколько инициативная группа с весьма масштабной целью: «полное освобождение Израиля и всего мира»{1469}. Как «святой народ», Израиль не обязан соблюдать резолюции ООН и международное право. «Гуш Эмуним» желал колонизировать весь Западный берег реки Иордан и переселить на оккупированные земли сотни тысяч евреев. Чтобы заявить о своей позиции, они устраивали марши и митинги на Западном берегу, а в День независимости 1975 г. почти 20 000 вооруженных евреев устроили своего рода «пикник», пройдясь воинственным маршем{1470}.

«Гуш Эмуним» воспринимал свои марши, стычки и незаконные захваты как ритуалы, которые давали ощущение экстаза и освобождения{1471}. Однако наличие значительной секулярной поддержки означало, что тут примешивались и националистические страсти, которые были присущи и вовсе нерелигиозным израильтянам. Представители «Гуш Эмуним» также могли опереться на западную традицию естественных прав человека, которая издавна полагала, что, если народу угрожает опасность (а кто после войны Судного дня усомнится, что израильтяне в опасности?), он вправе занять «пустую» землю. Священная задача состояла в том, чтобы сделать землю пустой. Когда партия «Ликуд», возглавляемая Менахемом Бегином, победила лейбористов на выборах 1977 г. и объявила о намерении устроить израильские поселения по обе стороны Иордана, кукисты усмотрели в этом действие Божие. Однако «медовый месяц» был недолгим. 20 ноября 1977 г. египетский президент Анвар Садат совершил свой исторический визит в Иерусалим, чтобы начать мирные переговоры. А на следующий год Бегин и Садат – оба бывшие террористы – подписали Кэмп-Дэвидские соглашения: Израиль возвращает Египту Синайский полуостров в обмен на признание своего государства. При виде такого неожиданного поворота событий многие европейцы и американцы решили, что секулярный прагматизм все-таки восторжествует.

Однако эти надежды пошатнула Иранская революция. Западные политики считали шаха Резу Пехлеви прогрессивным и поддерживали его режим, но собственный народ был от него не в восторге. Да и какие восторги, если подход «есть Запад, а есть все остальные» проявился в самой острой форме: независимость, демократия, права человека и национальное самоопределение – для Запада, а для иранцев – насилие, угнетение, эксплуатация и тирания. В 1953 г. ЦРУ и английские спецслужбы организовали переворот, в ходе которого свергли секулярного националистического премьера Мохаммеда Мосаддыка (он пытался национализировать иранскую нефтяную промышленность) и вернули на престол шаха. Это показало иранцам, сколь мало они влияют на ход событий в родной стране. После 1953 г. Соединенные Штаты, как и англичане до них, держали под контролем и монарха, и нефтяные ресурсы Ирана, требуя дипломатических привилегий и торговых льгот. В страну хлынули американские бизнесмены и консультанты, но от возникшего бума выгадали лишь очень немногие иранцы. В 1962 г. шах начал свою Белую революцию: распустил меджлис, а непопулярные реформы осуществлял при поддержке САВАК – тайной полиции, которую готовили ЦРУ и израильский МОССАД. Реформы вызвали восторг на Западе, ибо устанавливали капитализм, ликвидировали феодализм в деревне, содействовали повышению грамотности и расширению прав женщин. Но они были выгодны богачам и ориентировались на горожан, а крестьянством пренебрегали{1472}. Проявились обычные симптомы слишком быстрой модернизации: сельское хозяйство пришло в упадок, а крестьяне хлынули в города, селясь в бедных кварталах и пытаясь найти работу в качестве носильщиков и продавцов{1473}. Из-за САВАК иранцы чувствовали себя в своей стране как в тюрьме. Появились тайные повстанческие группировки марксистского и исламистского толка. Они находились в оппозиции к секулярному режиму, жестоко подавлявшему всякую оппозицию.

Однако у одного малоизвестного клирика хватило мужества публично выступить против деспотического режима. В 1963 г. аятолла Рухолла Хомейни (1902–1989), профессор этики в медресе Файзия в Куме, развернул последовательную критику шаха, обличая использование пыток, роспуск меджлиса, угодничество перед Соединенными Штатами и поддержку Израиля, притом что палестинцам отказывали в фундаментальных правах человека. Однажды он встал с Кораном в одной руке и Конституцией 1906 г. в другой руке и сказал, что шах предал и то и другое{1474}. 22 марта 1963 г., в годовщину мученичества шестого имама, сотрудники САВАК ворвались в медресе, арестовали Хомейни и убили нескольких студентов. Впоследствии аятоллу выпустили, но он продолжал обличения. В ходе обрядов Ашуры, в похвальном слове Хусейну, он сравнил шаха с халифом, виновником трагедии в пустыне Кербела (680 г.){1475}. Хомейни арестовали снова, и тогда тысячи иранцев вышли на улицы: как муллы, так и миряне. САВАК получил приказ открыть огонь на поражение, но клирики в белой одежде мучеников смело шли навстречу солдатам, демонстрируя готовность, подобно Хусейну, сложить голову в борьбе с тиранией. К тому времени, когда был восстановлен мир, погибли сотни мирных жителей{1476}.

По словам Хомейни, режим организовал геноцид собственного народа. Аятолла всегда помогал беднякам, основным жертвам системного насилия, а шаха призывал выйти из дворца и посмотреть на ужасные условия жизни в трущобах. Иран, сказал Хомейни 27 октября 1964 г., фактически превратился в американскую колонию. Богатая страна – а люди вынуждены спать на улицах. Десятилетиями чужеземцы забирали иранскую нефть на таких условиях, что иранцам это не приносило выгоды. «Не знаю, как бедняки будут жить следующей зимой. Боже упаси, но боюсь, многие умрут от холода и голода, – заключил он, – улема должны подумать о них и принять меры, чтобы не повторилась прошлая зима»{1477}. После этой речи Хомейни выслали из страны, и он отправился в Ирак, но в одночасье стал в Иране героем, символом несгибаемой шиитской оппозиции гнету. Марксистская и либеральная идеология была близка лишь немногим иранцам, но все, особенно городская беднота, чтили память Хусейна. Мы, жители Запада, привыкли к экстравертным политикам, любезничающим с толпой, и нам сложно понять, чем людям нравился Хомейни. Однако иранцам было по душе, что он держится замкнуто, как бы пребывая сам в себе. А его монотонные речи воспринимали как признак «трезвого» мистика, который обрел полный контроль над своими чувствами{1478}. Пребывая в изгнании в Наджафе, возле гробницы имама Али, Хомейни стал теснее ассоциироваться с двенадцатью имамами и благодаря современной системе коммуникаций продолжал руководить событиями издалека (чем не «скрытый имам»!).

На Западе многие считают Хомейни фанатиком, а его успех – торжеством суеверий над разумом. Однако его решительная оппозиция системному насилию и призывы ко всеобщей справедливости глубоко созвучны западным религиозным тенденциям того времени. В своем учении он напоминает папу Иоанна XXIII (понтификат 1958–1963 гг.), чья энциклика «Mater et Magistra» («Мать и наставница», 1961 г.) говорила о недопустимости и безнравственности необузданного капитализма – «во всех формах экономической деятельности необходимо руководствоваться принципами социальной справедливости и милосердия». Папа также призвал ко всеобщему равенству. Национального процветания недостаточно: «Целью должна быть социальная справедливость на национальном и международном уровне… при которой всякая экономическая деятельность осуществляется не только ради частной выгоды, но и в интересах общего блага»{1479}. А в своей энциклике «Pacem in Terris» («Мир на земле», 1963 г.) Иоанн XXIII настаивал, что в основе международных отношений должны лежать права человека, а не экономическая выгода. Это звучало явной критикой в адрес эксплуататорской западной политики в неразвитых странах.

Хомейни обличал шаха, а тем временем католическая церковь в Латинской Америке разрабатывала «теологию освобождения». Священники и монахини собирали маленькие общины бедняков для изучения Библии и желали исправить системное насилие бразильского общества. В 1968 г. латиноамериканские епископы встретились в Медельине (Колумбия), чтобы поддержать идеи этого нового движения: Христос на стороне бедняков и угнетенных; христиане должны бороться за справедливость и равенство. В Латинской Америке, как и в Иране, это богословское направление стало серьезной угрозой политической и экономической элите. На священников, придерживавшихся теологии освобождения, навесили ярлык «коммунисты». Как и иранских клириков, их сажали в тюрьмы, пытали и казнили. И все лишь потому, что они объявили во всеуслышание: экономический порядок, навязанный странам «третьего мира» колониальным Западом, несет с собой насилие: