Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

в приёмной Московского совета, они получили от Л. Б. Каменева разрешение на открытие лавки. Сразу же встал вопрос о помещении. Нашли подходящий дом на Б. Никитской, рядом с консерваторией. Но возникли трудности: у имажинистов был ордер на помещение, а ключи от него находились у «старикашки», сотрудника консерватории. Поэтому в Моссовете их предупредили:

– Раздобудете ключи – магазин ваш, не раздобудете – суд для вас отбирать не будет. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского.

Стали караулить старика. На четвёртые сутки он появился; тряся седенькими космами, вставил ключ в замочную скважину. Есенин ткнул Мариенгофа в бок:

– Заговаривай с убогим.

– Заго-ва-а-а-ривать? – глаза у Анатолия полезли на лоб. – О чём я буду с ним заговаривать?

– Хоть о грыже у кобеля, растяпа!

Второй тычок был весьма убедителен, и Мариенгоф, сняв шляпу, заговорил:

– Извините меня, сделайте милость… обязали бы очень, если бы… о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трёх словах…

– Что-с?

– Извольте понять, ещё интересуюсь давно контрапунктом и…

Есенин одобрительно кивал головой, и ключ в замке покоился только то мгновение, когда старик сочувственно протянул Мариенгофу руку.

– Готово! – возгласил Сергей.

Старик пронзительно завизжал и ухватил Есенина за полу шубы, в кармане которой исчез ключ. Сурово отведя руку хозяина дома, он ткнул ему в нос бумагу с фиолетовой печатью. Так в ноябре 1919 года появилась книжная лавка имажинистов, или книжный магазин Московской трудовой артели художников слова – утлое судёнышко надежды на материальное благополучие.

«Мне не везёт в театре». Находясь в Чистополе, Б. Л. Пастернак очень сблизился с молодым драматургом А. К. Гладковым. Возвратясь из эвакуации в Москву, Борис Леонидович обрадовался неожиданной встрече с ним. Она произошла на Большой Никитской улице, носившей тогда имя А. И. Герцена, в начале июля 1943 года.

– Ну, как ваши театральные дела? – сразу придал поэт встрече деловой характер.

Вопрос Бориса Леонидовича относился к возобновлению постановки пьесы Гладкова «Давным-давно», о чём Александр Константинович говорил позднее:

– Раньше, чем я успел ответить, Борис Леонидович начал говорить, что он всё знает, что ему повсюду попадаются афиши с моим именем, что он даже читал недавнюю статью в «Красной звезде». За несколько дней до этого в «Красной звезде» в связи с возвращением в Москву Театра Красной Армии, открывшего спектакли в филиале МХАТа моей пьесой, появилась статья, начинавшаяся фразой: «Почему советские люди так полюбили пьесу Александра Гладкова „Давным-давно“? В самом вопросе уже заключалось утверждение, бывшее для меня высшей похвалой, тем более что это было напечатано в самой популярной и любимой газете военных лет, в знаменитой „Звёздочке“».

Московское лето 1943 года было дождливым, особенно в самом его начале. Солнечный день перемежался ливнями, и собеседники были вынуждены укрыться в подъезде дома на углу Мерзляковского переулка, простояв на месте минут двадцать. Гладков заговорил о только что вышедшей книге Бориса Леонидовича, на что он отреагировал с явным неудовлетворением:

– Он как-то вяло и неохотно и словно бы смущённо ответил, что она «ничтожно мала», что противоречивость её содержания ему не по душе, и сразу страстно заговорил о «неполноценности» своего литературного существования, вспомнив моё выступление о его «долге» на вечере прошлой зимой. Сейчас он привёз в Москву законченный перевод «Антония и Клеопатры» Шекспира, и, хотя он чувствует, что перевод удался, это его мало радует, потому что нельзя же в такое время пробавляться переводами.

Бориса Леонидовича мучила мысль о театре, что он и выразил в стихотворении «Старый парк»:

Все мечты его в театре.

Он с женою и детьми

Тайно, года на два, на три,

Сгинет где-нибудь в Перми.

Это стихотворение было связано с замыслом пьесы о войне, о которой Пастернак говорил молодому драматургу перед его отъездом из Чистополя:

– Там, по рассказу Бориса Леонидовича, раненый герой оказывается в лазарете, размещённом в имении, принадлежавшем его предкам. Возникновение этого сюжетного мотива связано с жизненной реалией: осенью 1941 года военный лазарет временно был размещён в Переделкино в усадьбе, когда-то принадлежавшей семье славянофила Самарина. Один из Самариных был студенческим товарищем Пастернака, и Борис Леонидович знал этот дом с юности.

На сетования поэта о том, что пьеса «не идёт», Гладков рассказал о встрече весной с Вл. И. Немировичем-Данченко, который говорил, что с нетерпением ждёт перевода Пастернаком «Антония и Клеопатры», его любимейшей пьесы.

– Теперь без Владимира Ивановича её не поставят, – грустно заметил Пастернак. – Видите, как мне не везёт с театром. Кажется, всё идёт хорошо, но потом вдруг что-нибудь случается.

И он с горечью вспомнил о прекращении репетиций «Гамлета» в Художественном театре. По слухам, это было сделано по указанию Сталина.

– То есть не то чтобы Сталин прямо приказал не ставить, – уточняет Гладков, – он просто выразил недоумение, зачем нужно играть во МХАТе «Гамлета». Разумеется, этого было достаточно, чтобы репетиции немедленно остановились. Сталин был против «Гамлета», вероятно, потому же, почему он был против постановки «Макбета» и «Бориса Годунова»: изображение образа властителя, запятнавшего себя на пути к власти преступлением, было ему не по душе.

А Пастернак прямо-таки рвался к театру, к сцене. Собственно, это и было главной его целью поспешного возвращения из эвакуации. За месяц до приезда в Москву, 10 июня 1943 года, он писал: «Через молодёжь и театры мне хочется завести своё естественное отношение с судьбой, действительностью и войной. Я еду бороться за свою сущность и участь, потому что жалостность моего существования непредставима».

Не пришлось. На поприще драматурга поэт так и не сыскал известности. А жаждал. К концу жизни вновь вернулся к мысли об овладении сценой. Ирина Емельянова вспоминала:

– Слушая рассказы Бориса Леонидовича о пьесе, мы[46] составили себе представление о ней. Предполагалась сугубо реалистическая, бытовая драма в прозе, рисующая нравы пред– и пореформенной России, ту атмосферу надежды, в которой жила тогда лучшая часть общества. На этом фоне ставились вопросы свободы творческой личности. В данном случае это был актёр Григорий – бывший крепостной, незаконный сын лакея и барыни.

Близкое (очень близкое!) окружение Пастернака не разделяло его увлечения драматургией. Ивинская писала дочери: «Ой, Ирка, а „классюша“ пишет пьеску про становых и податных инспекторов. Просто беда. И про земских начальников. Ужас».

Понимая, что его жизнь неумолимо идёт к финалу, Борис Леонидович спешил, полагая, что его последнему детищу уготован так желаемый им театральный успех:

– Подбадривая себя, он часто повторял, что находится в счастливом положении, ибо освобождён от необходимости привлекать к своему новому труду внимание –