Красная карма - Жан-Кристоф Гранже

по-прежнему записывал мысли и методы своей наставницы.

Физическая смерть матери в шестьдесят пять лет никого не удивила. Говорили, что она болела. Время от времени она уезжала в Париж лечиться. Однако до сих пор в точности не известно, от чего она умерла. Одно можно сказать наверняка: никто в ашраме не верит в ее смерть. Верные убеждениям своей общины, все думают, что Мать еще вернется в другой личности. Ее учение о „Сверхразуме“ не может умереть…

Но не исключено, что эта смерть как-то связана с соперничеством внутри общества. Так, установлено, что Хамса сбежал, забрав драгоценное духовное наследие Матери. Чего он боялся? Что на самом деле содержалось в ее посмертном послании? На сегодняшний день мы не знаем, где скрывается Хамса. Расследование продолжается».

Мерш оторвал глаза от страницы и с досадой заметил:

– Это ничего не проясняет.

С этими словами он зажег новую биди. Николь сделала то же самое. Пламя спички в этой бумажной вселенной заставило ее содрогнуться. Казалось, никто здесь не боится пожара. Как будто эти знания, эта информация, эта подробная история Бенгалии находились в привычной гуще сражения, под постоянной угрозой исчезновения.

В эту минуту снова появился писец, нагруженный реестрами и книгами записей:

– Вот все, что я смог найти касательно Ронды. Похвалы, критика, поношения, бенгальская рутина.

Мерш забрал у индуса всю кипу и сунул ее в руки Николь:

– Это тебе. Меня уже тошнит от этих древних историй. Пойду прогуляюсь.

111

Эрве приметил его еще накануне.

Обычно в полдень жара становится невыносимой и все прячутся в тени патио. Это летаргический час в сообществе, которое и без того не очень-то оживленное.

В этот момент и появился парень. Современная бенгальская версия: рубашка с воротником на пуговицах, безупречно сидящие джинсы, щегольские новые кроссовки… Возраст от двадцати до тридцати, уверенный в себе, с волосами черными, как кусок сланца, и короткой бородкой – не как у сикхов, а скорее в стиле Че Гевары. Он также носил массивные очки по индийской моде – в черепаховой оправе цвета охры, которые делали его голову квадратной. С сумкой на плече, он напоминал студента какого-нибудь университета в Калькутте – прилежного и из хорошей семьи.

Короче говоря, он совсем не походил на того, кем был в реальности, – на дилера этих леди и джентльменов. Эрве сразу его раскусил. Заметно нервничая, парень переходил от группы к группе, выслушивая пожелания и меняя рупии на пакетики, которые доставал из своей сумки, как из небольшого рога изобилия.

В этот понедельник после обеда Эрве тоже сделал ему знак. Через секунду индус стоял перед ним в своих кроссовках, как Кот в сапогах.

Нескольких слов по-английски оказалось достаточно, чтобы оба перешли на язык Мольера.

– Ты говоришь по-французски? – удивился Эрве.

– А также по-испански, по-итальянски и по-немецки.

– Где ты выучил столько языков?

Парень хмыкнул, словно чихнул.

– Благодаря им, – ответил он, указывая на волосатиков, маявшихся в тени. – В моем ремесле способность приспосабливаться – ключ к успеху.

Он сказал это с предельной серьезностью. Его большие черные глаза блестели за стеклами очков.

– Как тебя зовут?

– Шахин, а тебя?

– Эрве.

– Рад знакомству, Эрве.

Он горячо пожал ему руку, а потом заговорил о погоде: муссон прошел и снова настало пекло. У Шахина был акцент. Сильный акцент. Особенно страдало «р», которое звучало как легкое и воркующее «л» – воздушное, как свежий ветерок. Что касается зубных согласных, они щелкали, как каблуки в танце фламенко. Словом, Шахин говорил по-французски с кастильским акцентом.

– У тебя есть ЛСД? – перебил его Эрве.

– У тебя есть деньги? – в тон парировал индус.

– Нет.

Дилер опустился на одно колено. Как спринтер на старте.

– Любишь издеваться, да? – сказал он, снова чихая от смеха.

– Я говорю тебе правду, вот и все. – Эрве указал на стоящего вдалеке Мерша; тот, не снимая с плеча сумки, разговаривал с сикхом. – Вон тот парень – мой брат. Это он занимается финансами в поездках. Но просить его бесполезно: он никогда не оплатит мне даже самого маленького путешествия в страну кислоты.

– Ну и что?

– А то, что я взываю к твоей щедрости.

Новая усмешка, новое чихание.

– Ты прав. Мы, индусы, любим индульгенции.

– Индульгенции?

– В пятнадцатом веке в ваших прекрасных странах Европы люди были готовы платить огромные деньги, чтобы договориться с Богом и сократить себе пребывание в чистилище. Мы же, индусы, остаемся здесь, постоянно стараясь облегчить нашу карму.

– Не понимаю, при чем здесь я.

– Новости распространяются быстро, – прошептал очкарик. – Я был бы рад добиться благосклонности Матери.

– В таком случае, – прошипел Эрве, – можешь идти к черту.

– Зачем ты так, товарищ?

Парень незаметно выхватил что-то из своей сумки и сунул в руку Эрве:

– Подарок. Не будем больше об этом.

– Почему?

– Просто так.

Эрве внимательно рассматривал лежащий у него на ладони кусочек промокательной бумаги цвета увядшей розы, который напомнил ему пистон для игрушечного пистолета из детства.

– А что это?

– Триста микрограмм ЛСД – двадцать пять. Чистого, как вода Ганга. Ты его уже пробовал?

– Нет.

– Тогда найди себе компаньона. Это мощно.

– Путешествие – оно ведь для одного, разве нет?

– Да, но от этого ты отойдешь не раньше чем через пять часов. Осторожней на дорогах.

Эрве сунул квадратик в карман:

– Спасибо, Шахин.

Тот резко встал:

– Передай от меня привет Матери.

– Что ты такое болтаешь?

– Под кислотой ты получишь доступ к гиперсознанию, вернешься к своим прежним жизням…

Шахин со своим видом отличника ронял слова, которые вызывали у Эрве смятение. Порыться в памяти? Посмотреть, что можно из нее выудить, открыв окна и вытряхнув коврики…

О том, чтобы встретиться там с Матерью, не могло быть и речи. У него не было ничего общего с этой пожирательницей душ, к тому же их никогда не знакомили. Зато он очень надеялся, что у него оживут давнишние воспоминания о бабушке. Одетта Валан наверняка кое-что знала. Она пережила какие-то тайные, табуированные эпизоды, объясняющие теперешний хаос. После двух дней размышлений он даже убедил себя, что она знала Мать. Это было единственное объяснение, единственная возможная связь. Вот почему ему приснилась эта женщина в интерьере тридцатых годов… Это был не сон, а воспоминание. Однажды он ходил с бабушкой к Жанне де Тексье.

Не забыл он и фигуру в гимнастическом костюме в саду, белом от молний: мужчину без лица и в фуражке, как в его худших снах, где он склонялся над детской кроваткой – без сомнения, над кроваткой Эрве.

План: находясь под воздействием ЛСД, вытащить из памяти, как вытаскивают обломки судна из тины, свои самые первые воспоминания.

– Шевелись! Мы идем.

Перед ним стоял брат в той же позе, что и Шахин: засунув большой палец за ремень сумки.

– Куда?

– На похороны Саламата Кришны Самадхи. Я только сейчас узнал, что они состоятся сегодня днем.

За долю секунды Эрве догадался, что кремация будет происходить в Калигхате, там, где садху ели человечину.

– Я не хочу туда идти.

– Почему?

– Это… страшное место.

Мерш провел рукой по его