Невидимые знаки - Пэппер Винтерс

получали радость от того, что оставались живы во враждебном мире.

Простые удовольствия — чувствовать песок между пальцами или видеть радугу в каплях — снова наполнили меня жизнью. Муза для написания песен стала злобной любовницей, заставляя меня искать вдохновение в самых случайных местах.

Когда я посмотрела в сторону лагеря, что-то привлекло мое внимание. Углубления на песке, надпись, нацарапанная веточкой, только и ждала, когда море смоет ее тайное признание.

Я нахмурилась.

Странно.

Пип и Коннор не захотели делать сегодня сообщения, предпочтя вместо этого большой костер, чтобы отметить количество месяцев, которые мы провели здесь. Календарь на моем телефоне помогал нам вести счет, но он также не давал нам забыть о том, сколько времени прошло.

Если не они их написали, то кто...

Выйдя из воды, я подошла поближе.

Честные каракули скользнули в мое горло и выдернули мой желудок из его родного пристанища.

Мне больно. Я злюсь. Я хочу, чтобы воспоминания о том, что я сделал, оставили меня в покое. Я хочу снова стать хорошим человеком. Я хочу ее так чертовски сильно. Я хочу чувствовать вкус и прикосновения. Я хочу лизать и гладить. Я хочу убраться с этого проклятого острова, чтобы у меня был хоть один шанс с ней.

Я обняла себя, когда мое сердце потеряло свои перья и упало вниз.

Я сделала это.

Я причиняла ему боль.

Снова и снова.

Прилив не смог смыть ни слов, ни страсти, капающей с них.

Задыхаясь, мои соски покалывало от свирепой потребности, пронизывающей почерк.

Гэллоуэй хотел меня.

У меня была сила сделать его счастливым. Я могла помочь ему забыть все, что он сделал.

Это меня больше не касалось.

Дело было в нем.

ЗА ПЯТЬ ЛЕТ ДО КРУШЕНИЯ

— Я, Гэллоуэй Джейкоб Оук, клянусь, что показания, которые я дам, будут правдой, только правдой и ничем кроме правды, да поможет мне Бог.

Моя рука задрожала, когда адвокат защиты убрал Библию из моих рук, презрительно усмехаясь. Он уже осудил, приговорил и погубил меня.

Мне конец.

Мои глаза метнулись к присяжным, где лица всех возрастов, национальностей и религий смотрели на меня. Каждый из них держал в руках ключ к моей свободе, но ни один из них не отдал бы его мне.

А почему они должны?

Я этого не заслужил.

Во всяком случае, не в глазах суда.

В глазах моей матери... ну, я знал, что она была бы благодарна, если бы не была опечалена тем, кем я стал.

Адвокат вышагивал, как шакал, перед моей свидетельской будкой, напыщенно сцепив пальцы.

— Итак, мистер Оук. Отвечайте четко и ясно, чтобы у суда не возникло недоразумений. Вы убивали или не убивали доктора Джозефа Сильверстейна?

Я взглянул на отца. Я расправил плечи. Я приготовился выбросить свою жизнь.

Не то чтобы у меня оставалась жизнь.

Я был убийцей.

— Да. Да, я убил его.

…

Чертовы нервы свели меня с ума, пока я ждал, когда остальные присоединятся ко мне.

У меня было четыре дня, чтобы в одиночку довести наш дом до совершенства. Даже Коннору не разрешалось находиться в лагере, пока я его достраивал. Он принимал такое же участие в создании дома, как и я, но я хотел, чтобы последние штрихи были особенными и для него.

Отсюда и запрет.

Я стоял у костра, оценивая здание, которое мы создали из льняной веревки, бамбука и лопастей вертолетного винта. Оно не было шикарным, но было довольно большим и достаточно основательным, чтобы выдержать пару штормов, но не тайфун, если один из них решит сделать нашу жизнь еще более адской.

Будет протекать.

Я нахмурился. Эта часть была неизбежна. Крыша была из льняных листьев, плотно прилегающих друг к другу, а открытые отверстия для окон были просто прикреплены к стене тканым ковриком, чтобы скатываться вниз. Это было лучшее, что я мог сделать без водонепроницаемой черепицы или стекла.

Я услышал их раньше, чем увидел.

Я скрестил руки и ждал, пока хихиканье Пиппы и голос Коннора разносились по бухте.

На прошлой неделе голос Коннора понизился на несколько октав, оставив позади мальчишество и став половозрелым.

Я гордился этим.

Гордился тем, что мы все подписали себе смертный приговор в ту ночь, когда разбились, но не поддались. Пиппа была счастливее, чем когда-либо, Коннор приспосабливался, а Эстель каким-то образом стала еще чертовски красивее.

Она похудела, как и все мы, но ее костная структура только больше выделялась. С загорелой кожей и выбеленными волосами она действительно выглядела как островная соблазнительница.

Когда она появилась на краю лагеря, мое сердце сжалось в кулак. Дети следовали за ней. Она шла быстро, желая посмотреть, что я сделал.

Мое настроение скакало между яростью и недовольством. Злость от того, что мы так и не выяснили отношения между собой, а недовольство от того, что как бы я ни старался над нашим новым домом, у него были свои недостатки.

Много, много недостатков.

Он не был идеальным, и для меня каждая проблема и ошибка были очевидны.

Что, если бы она отказалась жить в нем?

Ее губы дрогнули в доброй улыбке, глаза были полны печали из-за эмоционального разрыва между нами. Трудно было вести молчаливую борьбу, когда на проклятом острове остались только ты и двое детей.

Если кто-то не хотел прояснить ситуацию, это становилось все труднее и труднее пережить. Я знал, что был не прав. Я набросился на нее после того, как она была со мной откровенна. Это была не ее вина, она лгала, что хочет только дружбы, независимо от того, что говорило ее тело.

Ее взгляд переместился с меня на дом.

Она замерла.

Ее рот открылся.

Слезы навернулись ей на глаза.

Мое сердце заколотилось, ожидая, что она бросится к жилищу и впервые шагнет внутрь.

Но она этого не сделала.

Она побежала прямо ко мне.

Ее ноги вздымали песок, и когда ее руки обхватили меня за плечи, я не мог остановить безумную тягу своего тела к ней. Мои пальцы зарылись в ее волосы, и я не знал, кто это сделал.

Она или я.

Это не имело значения.

В один миг мы были порознь.

В следующий момент мы были едины.

Ее губы столкнулись с моими.

Ее язык приветствовал меня.

Ее вкус разнесся повсюду.

И я поклялся прямо там и тогда, что больше не смогу этого делать. Я не мог держать обиду. Я не мог