M&D - Федор Московцев

После большого воздушного путешествия этот маленький перелет мы переносим шутя. Тем более, что еще не добравшись до красоты, созданной человеческими руками, мы уже здесь, в самолете, любуемся красотой, созданной самой природой. Я имею в виду нашу стюардессу в голубом сари. Можно бы, конечно, сказать, что она красива, как выточенная статуэтка, изображающая индийскую баядерку. Но я не скажу так. Потому что баядерки, благодаря массовому производству, уже превратились в псевдонациональные сувениры. Красота их стандартизировалась и стерлась от тысяч любопытных туристских рук. А та живая красота, которую мы видели сейчас, воплощала в себе и душу народа, и индивидуальное своеобразие…

Для нашего Исаака Голубева, редактирующего женский популярный журнал, интервью с такой девушкой – это просто кусок хлеба с маслом. Парадоксальное сочетание традиционного индийского наряда с вполне современной работой стюардессы уже само по себе – отличное начало для очерка. Только как подойти к девушке, чтобы не спугнуть?

И Голубев просит Майю завязать беседу. С женщинами она будет говорить свободнее. Но опасения напрасны. Наша стюардесса в голубом сари (Майя – ох уж эта современная российская поросль – пеняет нам нашу стариковскую обстоятельность, и рекомендует в Красной Книге поискать скромных девушек) с очаровательной непринужденностью и простотой, тактично придерживаясь доверительного, но отнюдь не фамильярного тона, отвечает на все вопросы Исаака.

Выясняется, что ей двадцать два года и зовут её Мухабудой. Родилась в мусульманской семье. Рано осиротела. Остался только старший брат. Но он в Америке. Мухабуда собирается съездить к нему. Почему работает? А как же не работать? Если бы она даже была богата, всё равно она работала бы, потому что только работа даёт женщине настоящую независимость в современном мире. Во всяком случае, пока она не станет женой, пока не появится главная задача – воспитание детей, – она будет работать.

Майя со скрытым скептицизмом рассматривает девушку и просит Исаака переводить ответы, с улыбкой предлагает:

– Спросите её про любовь? Есть ли у неё любимый? Как часто она занимается секс…

Но Исаак категорически отвергает этот вопрос. Он знает местные нравы. Насчет добрачных любовных связей здесь строго. Такие слухи о девушке могут оттолкнуть от неё всех женихов. Так что эмансипация её касается только права на труд, но никак не на отдых от сложившихся норм девичьего поведения.

Майя говорит что-то насчет того, что индийские девочки рожают уже в десять лет и что Мухабуда уже должно быть бабушка. Но самолёт уже пошёл на снижение, и очаровательная стюардеса уносит от нас свои тайны в кабину бортпроводника.

На нас надвигается яркая зелень. Это огромный, заботливо ухоженный сад вокруг аэропорта.

Агра… Неожиданно мы погружаемся в тишину. Давно не слыханная желанная тишь нарушается только птичьими голосами. Наверху, над головой – незамутненная голубизна и раннее солнце, ещё щадящее людей. Воздух так чист, что кажется колдовским напитком, восстанавливающим силы. Я остро ощущаю свою сыновнюю слитность с природой. Может, мне только во сне привиделись все эти гулы и грохоты современных городов, их удушливая копоть, смрад выхлопных труб, треск бесчисленных моторов? Здесь, в преддверии великого памятника индийской культуры, я вдруг с любовью вспоминаю строку русского поэта: «Тишина! Ты лучшее из всего, что я слышал…»

В нашем ежедневном беге мы часто забываем, как нужна эта тишь, как она целительна для нас…

…Но вот и конец передышки. Двадцатый век властно напоминает о себе голосом самолёта: его двигатель сердито воет, призывая нас вернуться к реальности.

И вот мы уже опять в широком приземистом сером автомобиле, везущем нас по улицам Агры в гостиницу, и господин Ума Шанкар Шарма, наш гид, любезно объясняет нам всё то, что надо объяснять туристам на подступах к несравненному Тадж-Махалу. Он очень старается. Его энергичное темно-коричневое лицо поблескивает капельками пота. Он даже несколько повышает голос, что, как я уже приметил, несвойственно индийцам.

Однако его хвалебная ода как-то не очень доходит до меня. У меня сложное отношение к предстоящей встрече с Тадж-Махалом. Я боюсь разочарования. Когда видишь что-нибудь так часто в изображении, начинаешь опасаться: совпадает ли с действительностью твоё представление, выработанное копиями? Ну, хоть собор святого Петра в Риме. Или химеры на парижском Нотр-Даме. Или вот купол мавзолея Тадж-Махал и четыре минарета по углам… Все эти достопримечательности планеты так примелькались нам на цветных лакированных открытках, захватанных тысячами пальцев, что первоначальное восприятие красоты притупилось, поблекло. Иногда даже возникает кощунственный образ идеально красивой, но всем доступной женщины. И вот сейчас, перед самой встречей с Красотой, я волнуюсь, сомневаюсь в самом себе, в своей способности разглядеть её душу сквозь приторность лакированных открыток и деловитость бесчисленных функционеров туристского бизнеса.

…Путь оказался короче, чем я предполагал. Наш автомобиль уже на зеленом лугу, окруженном со всех сторон стеной из красного камня. Оглядываюсь – и сразу узнаю хорошо знакомые черты мусульманской архитектуры. Среди гигантских, в три обхвата, старых деревьев высится увенчанный куполом дворец, напоминающий мечеть. Мусульманством веет и от сплошных двухэтажных келий – худжар.

Весь ансамбль, называемый первыми южными воротами – это и есть вход в Тадж-Махал. Смотрим налево. Там, словно в зеркальном отражении, повторяется сказочный дворец с куполом. Однако, приглядевшись, замечаешь, что этот дворец больше размером сравнительно с первым, что в нём выпуклее представлена декоративность мусульманской архитектуры. Портал дворца украшен изысканным орнаментом, изречениями из Корана, выполненными тончайшей арабской вязью. Это основной парадный вход.

Ниже его по обе стороны раскинулись два крыла. Они симметрично повторяют в уменьшенном виде основной рисунок ворот. Все четыре угла строения завершаются мощными колоннами. И над каждой колонной возвышается белый купол с острым шпилем, вонзающимся в небеса.

Удивительная пластичность и гармоничность всей композиции подчеркивается одиннадцатью белыми куполами над центральными воротами. Их изящно отточенные острые шпили тоже устремлены в далекую высь.

Я околдован окрестностями Тадж-Махала. Я вижу их впервые. Их куда реже фотографируют, рисуют, демонстрируют в кино, чем сам мавзолей. И свежести восприятия ничто не мешает. Мне не навязывают чужих ракурсов.

Чем ближе к самой гробнице Тадж-Махал, тем больше я медлю. Делаю вид, что завязываю ослабший шнурок на ботинке. Боюсь, боюсь встречи, как боятся её тогда, когда долгими годами не виделись с кем-то близким и представляют его только по снимкам. Ах, Тадж-Махал! И зачем только твоя тень дошла до меня раньше, чем твоя жива плоть!

Следуя указаниям гида, я двигаюсь по линии, проходящей по центру ворот… И в пронзительной голубизне утреннего неба передо мной всплывает мавзолей. Легчайший купол его как будто невидимыми нитями подвязан к небу. Мне доподлинно известно, что передо мной много тысяч тонн каменных глыб. Откуда же берется это ощущение удивитильной легкости, крылатости всего сооружения? Точно не камень, а лебяжий пух принял такие совершенные очертания и устремился ввысь. А пропорции! Этот одинокий купол посередине и четыре минарета по углам. Как идеально они соотнесены друг с другом! Как будто не человеческие руки, а сама земля индийская возводила это чудо.

– Тадж-Махал – грандиозное сооружение, – методично продолжает между тем наш гид, – высота его от основания до вершины купола – семьдесят девять метров. Это выше, чем двадцатиэтажное здание…

Пусть он рассказывает что угодно! Эти полезные сведения не имеют никакого отношения к тому чувству, которое наполняет меня сейчас. Я приобщаюсь к Красоте. Мои опасения оказались напрасными. Встреча с мавзолеем, в котором воплощена душа Индии, прошла замечательно. Ни рекламы туристских бюро, ни эрудиция всех гидов мира не смогут помешать мне увидеть Тадж-Махал по-своему.

– С чем бы ты сравнил это чудо? – спрашивает меня кто-то из попутчиков.

Я ограничиваюсь неопределенными междометиями. Ведь не говорить же вслух о том, что всё это сооружение вызывает у меня привычный образ тонкого девичьего стана, туго перехваченного широким позолоченным поясом. И вообще лучше помолчать, чтобы не обнаружить своей растроганности, не прослыть сентиментальным. Тем более, что в голову приходят самые необычайные мысли. Например, я думаю про себя, что вся эта бессмертная композиция имеет в своём строении нечто общее с песней 7-40, с тем её моментом, когда мелодия перед крутым взлётом как бы набирает силу в упругих, величаво-спокойных сдержанных звуках…

Чтобы приблизиться вплотную к мавзолею, нам предстоит ещё пройти метров триста. Мы идём мимо фонтанов. Они дарят блаженную прохладу. Они, а вместе с ними священная река Джамна, текущая за мавзолеем, оберегают белоснежный лик Тадж-Махала от зноя, от раскаленных солнечных лучей. Ведь белый мрамор, как и белолицая красавица, не любит ослепительного солнца. А мы сейчас как раз входим в царство белого мрамора. Светящегося белого мрамора. Впервые вижу такое скопление этого благородного камня. Из него целиком сделан не только сам мавзолей, но и всё вокруг. Оказывается, мрамор полон тайн. Он может быть одновременно монументальным и лёгким, плотным и ажурным. Может восприниматься как непробиваемый металл и как нежный платок из белого шелка. Он осчастливливает глаз и возвышает душу.