Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Ничто не доставило бы нашему герою большего удовольствия, чем вид этих двух дуэлистов, закованных в броню, и он пожалел, что не вызвал этой ссоры в Брюсселе, где можно было бы взять для них напрокат доспехи Карла V и доблестного герцога Пармского; но так как в Антверпене не представлялось возможным вооружить их с головы до пят, то он убедил его воспользоваться современной шпагой и сразиться с живописцем на условиях, предложенных сим последним. Подозревая, что страх подскажет ему другой предлог для отказа от поединка, он утешил доктора туманными намеками, порочившими мужество его противника, которое, по всей вероятности, испарится, прежде чем кому-нибудь будет нанесен ущерб.

Несмотря на такое поощрение, врач не мог скрыть своего нежелания идти на поле битвы и не раз оглядывался с беспокойством, чтобы посмотреть, следует ли за ним его противник. Когда же, по совету своего секунданта, он остановился в указанном месте и повернулся лицом к врагу, было еще не настолько темно, чтобы Перигрин не заметил необычайной его бледности и крупных капель пота, выступивших на лбу; мало того, даже язык плохо ему повиновался, когда он стал сожалеть о том, что нет у него pila[46] и parma[47], чтобы поднять шум для устрашения врага, рвануться вперед и запеть гимн битве по примеру древних.

Затем, видя колебание своего противника, который не только не приближался, но, казалось, отступал и даже боролся со своим секундантом, он угадал расположение духа живописца и, призвав все свое мужество, решил воспользоваться растерянностью врага. Ударяя шпагой о пистолет, он пустился рысцой и громко завыл вместо спартанской песни одну из строф «Пифии» Пиндара, начинающуюся так: «Ее theon gar mechanai pasai Broteais aretais»[48] и т. д. Это подражание грекам возымело желаемое действие на живописца, который, видя, что врач мчится к нему, как фурия, с пистолетом в вытянутой правой руке, и слыша дикий его вопль и диковинные слова, им произносимые, задрожал всем телом. Он рухнул бы на землю, если бы Пайпс не поддержал его и не посоветовал обороняться. Доктор, заметив, что противник, вопреки его ожиданиям, не тронулся с места, хотя расстояние между ними уменьшилось вдвое, прибег к последнему средству и выстрелил из пистолета; едва услышав выстрел, перепуганный живописец поручил свою душу богу и заорал во все горло, моля о пощаде.

Республиканец, обрадованный этими воплями, повелел ему сдаться и бросить оружие под страхом неминуемой смерти, после чего тот отшвырнул пистолеты и шпагу, не обращая внимания на уговоры и даже угрозы своего секунданта, который покинул его на произвол судьбы и отошел к своему господину, затыкая себе нос с явным омерзением и отвращением.

Победитель, выиграв spolia opima[49], даровал ему жизнь с тем условием, чтобы тот на коленях молил его о прощении, признал себя ниже его во всех отношениях и обещал заслужить его расположение покорностью и почтительностью. Эти унизительные условия были охотно приняты злополучным зачинщиком, который откровенно заявил, что вовсе негоден для военных подвигов и что отныне не будет пользоваться никаким оружием, кроме своего карандаша. Он смиренно просил мистера Пикля не думать о нем худо вследствие такого отсутствия мужества, каковое является природной его слабостью, унаследованной от отца, и не судить о его талантах, покуда ему, Пиклю, не представится случая созерцать прелести его Клеопатры, которая будет закончена не позднее, чем через три месяца.

Наш герой заметил с притворным неудовольствием, что никого нельзя осуждать за недостаток храбрости, а посему его трусость можно было бы извинить; но есть нечто столь самонадеянное, бесчестное и недобросовестное в притязаниях на качества, которыми живописец, как ему известно, отнюдь не наделен, что он не может тотчас же предать забвению его вину, хотя соглашается общаться с ним, как и раньше, в надежде на его исправление. Пелит возразил, что в данном случае не было никакого притворства, ибо он сам не ведал о своей слабости, покуда мужество его не подверглось испытанию. Он клятвенно обещал держать себя вплоть до конца путешествия с благоразумной скромностью и смирением, какие подобают человеку в его положении, а затем попросил помощи у мистера Пайпса, чтобы освободиться от неприятных последствий испуга.

Глава LXIV

Доктор празднует победу. — Они выезжают в Роттердам, где два голландских джентльмена приглашают их на яхту, которая опрокидывается в Маас, подвергая опасности жизнь живописца. — Они проводят вечер со своими хозяевами, а на следующий день осматривают коллекцию диковинок

Тому велено было оказать ему в этом деле услугу, а победитель, гордясь своим успехом, каковой он в значительной мере приписывал методу нападения и пропетому гимну, сообщил Перигрину, что теперь он убедился в истине того, о чем Пиндар поет так: «Ossa de me pephileke Zeus atuzontai Boan Pieridon aionta»[50], ибо как только он начал декламировать сладостные стихи сего божественного поэта, жалкий его противник смутился, и нервы его ослабели.

Возвращаясь в гостиницу, он разглагольствовал о том, как благоразумно и хладнокровно он себя вел, и объяснял растерянность Пелита воспоминанием о каком-нибудь преступлении, которое тяжким бременем лежит на его совести, так как, по его мнению, человек добродетельный и здравомыслящий не может бояться смерти, каковая является не только мирной гаванью для него, утомленного бурным морем житейским, но и печатью, скрепляющей его славу, которую он отныне не может утратить или пережить. Он сетовал на свою судьбу, которая обрекла его жить в сем презренном веке, когда война превратилась в выгодное ремесло, и страстно желал дождаться дня, когда ему представится возможность проявить доблесть в борьбе за свободу, как это было при Марафоне, где горсточка афинян, сражаясь за независимость, разбила все военные силы персидской империи.

— О, если б небу угодно было, — воскликнул он, — даровать моей музе возможность состязаться с тою славною надписью на памятнике в Кипре, возведенном Кимоном в честь двух великих побед, одержанных в один и тот же день над персами на море и на суше, — надписи, в которой весьма примечательно то, что знаменательность события повлияла на стиль, подняв его над обычной простотой и сдержанностью всех прочих древних надписей!

Затем он продекламировал ее со всею напыщенностью и выразил надежду, что когда-нибудь французы вторгнутся к нам с такою же армией, какую Ксеркс привел в Грецию, дабы мог он, подобно Леониду, посвятить себя освобождению отечества.

Когда сей памятный поединок был, таким образом, закончен и все достопримечательности Антверпена осмотрены, они отправили свой багаж вниз по Шельде в Роттердам, а сами поехали туда в почтовой карете, которая благополучно доставила их в тот же вечер к берегам Мааса. Они расположились в английской харчевне, хозяин которой славился своею благопристойностью и умеренными ценами, а наутро доктор собственной персоной отправился к двум голландским джентльменам, дабы вручить рекомендательные письма от одного из своих парижских знакомых. Случилось так, что, когда он зашел к ним, ни того, ни другого не было дома; он оставил им записки со своим адресом, а днем они явились с визитом, и после обмена любезностями один из них предложил всей компании провести у него вечер.

Тем временем они добыли яхту и выразили желание совершить с ними увеселительную прогулку по Маасу. Так как в этом городе такое развлечение было едва ли не единственным, наши молодые джентльмены пришли в восторг от их приглашения и, невзирая на возражения мистера Джолтера, уклонившегося от поездки по случаю ненастной погоды, взошли без всяких колебаний на борт и увидели, что в каюте их ждет ужин. В то время как они лавировали вверх и вниз по реке по воле сильного бриза, врач заявил о полном своем удовольствии, а Пелит пришел в восторг от такого увеселения. Но когда ветер стал крепчать, к великой радости голландцев, которые получили теперь возможность показать свое искусство в управлении судном, гости обнаружили, что оставаться на палубе неудобно, а сидеть внизу немыслимо по причине табачного дыма, который вырывался из трубок их хозяев такими густыми клубами, что им грозила опасность задохнуться. Такое окуривание, наряду с сильнейшей качкой, начало действовать на голову и желудок живописца, который взмолился, чтобы его высадили на берег. Но голландские джентльмены, понятия не имея о его страданиях, настаивали с удивительным упорством, чтобы он оставался до тех пор, покуда не ознакомится с искусством их моряков, и, выведя его на палубу, дали команду матросам сделать крутой поворот, зачерпнув подветренным бортом воду. Этот изящный навигационный прием они тотчас совершили к восхищению Пикля, беспокойству доктора и ужасу Пелита, который был бы рад избавиться от голландской учтивости и молил небо о спасении.