Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Когда проситель, заручившись этим обещанием, удалился, ответчик в свою очередь предстал перед судьей, чье расположение к нему в значительной мере охладело после того, как его противник опорочил его происхождение и репутацию.

Глава LXI

Перигрин освобожден. — Джолтер сбит с толку его загадочным поведением. — Между поэтом и живописцем разгорается спор, который прекращен благодаря вмешательству их, дорожных. спутников

Наш герой, угадав по некоторым фразам, сорвавшимся у принца, что его принимают за шулера и мошенника, попросил позволения послать кое за какими бумагами, которые должны восстановить его доброе имя, рассеяв наветы его противника. Добившись разрешения, он написал письмо своему гувернеру, выражая желание, чтобы тот принес ему рекомендательные письма, полученные от британского посла в Париже, и другие документы, которые, по его мнению, подтверждали его прекрасную репутацию.

Записка была вручена одному из младших дежурных офицеров, который доставил ее в гостиницу и пожелал видеть мистера Джолтера. Пелит, случайно стоявший у двери, когда явился этот вестник, и слышавший, как тот осведомляется о воспитателе, ворвался прямо в комнату сего джентльмена и с явной тревогой сообщил ему, что громадного роста солдат с чудовищными усами и в меховой шапке величиной с бушель справляется о нем у двери. Бедный гувернер задрожал при этом известии, хотя не знал за собой таких проступков, которые могли бы привлечь внимание правительства. Когда офицер появился в дверях спальни, волнение его усилилось до такой степени, что рассудок его покинул, и посланец должен был трижды объяснять цель своего прихода, прежде чем тот уразумел смысл его слов и отважился взять доставленное письмо. Наконец, он собрался с духом и прочитал письмо, после чего ужас его сменился беспокойством. Страх подсказывал ему, что Перигрин заключен в темницу за какое-то преступление.

В тревоге он бросился к чемодану и, выхватив связку бумаг, последовал за своим проводником, сопутствуемый Пелитом, которому намекнул о своих опасениях. Когда они проходили мимо солдат, стоявших под ружьем, у обоих замерло сердце, а когда их ввели в кабинет, физиономия Джолтера выражала такой беспредельный ужас, что принц, при виде его отчаяния, милостиво утешил его, сказав, что бояться ему нечего. Ободренный этими словами, он оправилсянастолько, что понял желание своего воспитанника, просившего предъявить письма посла; некоторые из них не были запечатаны, и их немедленнно прочел его высочество, который был лично знаком с автором и знал кое-кого из аристократов, которым они были адресованы. Эти рекомендации были так тепло написаны и изображали молодого джентльмена в таком выгодном свете, что принц, убедившись в несправедливости обвинений Хорнбека, опорочившего его репутацию, взял нашего героя за руку, попросил прощения за сомнение в его благородстве, объявил его с этой минуты на свободе, отдал приказ выпустить его слуг и обещал Перигрину свою защиту и покровительство, покуда тот остается в Австрийских Нидерландах. В то же время он предостерег его против опрометчивых галантных похождений и взял с него слово чести, что он откажется от преследования Хорнбека во время своего пребывания в этом городе.

Преступник, столь почетно оправданный, поблагодарил принца в самых почтительных выражениях за его великодушие и искренность и удалился со своими друзьями, которые были изумлены и не знали, что думать по поводу всего виденного ими и слышанного, ибо все происшедшее оставалось попрежнему вне сферы их понимания, каковая отнюдь не расширилась после необъяснимого появления Пайпса, который вместе с камердинером присоединился к ним у ворот замка. Будь Джолтер наделен пылким воображением, его мозг несомненно пострадал бы, расследуя загадочное поведение питомца, которое он тщетно старался понять; но ум у него был слишком трезвый, чтобы его могли заразить фантастические бредни, а так как Перигрин не счел нужным осведомить его о причине своего ареста, он удовольствовался предположением, что в дело замешана какая-нибудь леди.

Живописец, отличаясь умом более легковесным, строил тысячи фантастических догадок, о которых сообщал Пиклю намеками, надеясь по его ответам и минам узнать правду; но юноша, желая его помучить, увертывался от всех расспросов с такой нарочитой заботливостью и ловкостью, что разжег его любопытство, не давая ему достигнуть цели, и довел до такого возбуждения, что мысли у него начали путаться. Тогда Перигрин решил его успокоить, сказав по секрету, что был арестован как шпион. Эта тайна оказалась для Пелита еще нестерпимее, чем прежняя неизвестность. Он бегал из комнаты в комнату, словно гусыня, собирающаяся снести яйцо, и горел желанием снять с себя это тяжкое бремя; но так как Джолтер был занят разговором со своим воспитанником, а все обитатели дома не знали того единственного языка, на коем Пелит мог говорить, он вынужден был с великой неохотой обратиться к доктору, который заперся в своей комнате. Постучав в дверь без результата, он заглянул в замочную скважину и узрел врача, который сидел за столом перед листом бумаги, держа в одной руке перо, а другой подпирая голову, и взгляд его был устремлен в потолок, словно он погрузился в транс. Пелит, полагая, что с ним столбняк, попробовал взломать дверь, и произведенный им шум оторвал доктора от грез. Сей поэтический республиканец, столь некстати потревоженный, порывисто вскочил, распахнул дверь и, увидав того, кто помешал ему, в бешенстве захлопнул ее у него перед носом и обругал его за дерзкое вторжение, лишившее его очаровательнейшего видения, когда-либо услаждавшего воображение человека. Ему привиделось, как сообщил он впоследствии Перигрину, что, наслаждаясь прогулкой по цветущей долине, граничащей с Парнасом, он встретил почтенного мудреца, в коем по божественному огню в глазах он тотчас признал бессмертного Пиндара. В тот же миг он был охвачен благоговейным уносом и пал ниц перед призраком, который, взяв его за руку, ласково поднял с земли и голосом, слаще, чем пчелиный мед Гиблы, сказал ему, что из всех людей нового времени его одного посещает то небесное вдохновение, которое воодушевляло самого Пиндара, когда он творил наипрославленнейшие свои оды. С этими словами он повел доктора на вершину священного холма, убедил утолить жажду водами Иппокрены, а затем представил гармонической музе, которая увенчала его чело лавровым венком.

Не чудо, что он пришел в бешенство, когда его оторвали от столь изысканного общества. Он поносил по-гречески назойливого посетителя, который был так поглощен своим делом, что, забыв о причиненной ему обиде и пренебрегая явным неудовольствием врача, прижался губами к двери и взволнованным голосом сказал:

— Давайте побьемся об заклад на что угодно, что я угадал истинную причину ареста мистера Пикля.

На это предложение он не получил никакого ответа, а посему повторил его, добавив:

— Должно быть, вы воображаете, будто его арестовали за то, что он дрался на дуэли, оскорбил аристократа, спал с чьей-нибудь женой или проделал что-нибудь в этом роде, но, ей-богу, вам никогда еще не случалось так заблуждаться, и я ставлю свою Клеопатру против головы вашего Гомера, что вы и через сутки не угадаете настоящей причины.

Любимец муз, возмущенный неуместной назойливостью живописца, который, по его мнению, явился сюда, чтобы дразнить его и оскорблять, отвечал: — Я охотно принес бы в жертву Эскулапу петуха, будь я уверен, что кто-нибудь возьмется стереть с лица земли такого надоедливого гота, как вы. А что касается до вашей хваленой Клеопатры, которая, говорите вы, писана с вашей жены, то полагаю, что портрет имеет столько же to kalon[43], сколько и оригинал; принадлежи он мне, я бы его повесил в храме Клоацины как изображение этой богини, ибо он осквернил бы всякое другое помещение.

— Эй вы, сэр, — вскричал Пелит, взбешенный в свою очередь таким презрительным отзывом о драгоценном его произведении, — можете позволить себе что угодно с моей женой, но картин моих не трогайте! Они — дети моей фантазии, рожденные пламенным воображением и созданные мастерством моих рук. Сами вы — гот, турок, татарин, бесстыдный хвастун и нахал, если относитесь столь неуважительно к произведению, которое, по мнению всех знатоков нашего века, явится в законченном своем виде шедевром и прославит человеческий гений и искусство. Итак, я повторяю снова и снова: и пусть услышит меня ваш друг Плайтор, что вкуса у вас не больше, чем у ломовой лошади, и что эти дурацкие понятия о древних следует выколотить из вас крепкой дубиной, чтобы вы научились относиться с большим почтением к талантливым людям. Быть может, не всегда возле вас будет находиться человек, призывающий на помощь, когда вам грозит наказание за ваше нахальство, как сделал это я, когда вы навлекли на себя гнев того шотландца, который, клянусь богом, заплатил бы вам, как говорит Фальстаф, и налоги и сборы, если бы французский офицер не посадил его под арест!