«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

А еще больше не нравились думным самовольные контакты калмыцкого начальника с Турцией и Крымом, то есть по сути (и не по сути тоже), сепаратные переговоры с враждебными державами. Правда, против России никаких злоумышлений не было, дело ограничивалось мелочами типа выдачи Аюкой племянницы за сына крымского хана в 1692 г. или отправление посла в Стамбул с требованием «воздействовать» на Крым в 1704 г., но тем не менее в схемы Посольского приказа это никак не укладывалось и московским дипломатам вредило. Как и бесконтрольные контакты с кабардинскими князьями. К тому же при Аюке начались и конфликты с русскими соседями, стычки с казаками, башкирами, случилось даже несколько набегов калмыков на русские деревни (виновные были наказаны, но сам факт действовал на нервы). В принципе оправдаться-то Аюка оправдался: в степи ангелов нет, многое спровоцировали сами казаки, любившие мимоходом пограбить все, что шевелится, да и воеводы городов Нижней Волги вежливостью не отличались, а Аюка был болезненно самолюбив. Но, как бы там ни было, в его действиях, – историки на этом сходятся, – «не было интриг против России». Умный и дальновидный авлачи-тайша даже на ярком старте своего правления понимал: как бы ни способствовали условия выпендрежу, Москву дразнить нельзя, потому что только в союзе с Москвой его сила, а ежели не видеть края, дело может кончиться плохо.

Укатали сивку

Впрочем, с годами Аюка помудрел. После шерти Федору Алексеевичу, принесенной в 1684-м, он начал вести себя осторожнее, без ненужных проволочек выполнял требования и поручения российского правительства и практически прекратил (хотя рецидивы случались и много позже) вредные для здоровья контакты с врагами России, перенеся свою жажду деятельности в направлении Бухары, Хивы и туркменских оазисов. Эта тема в те времена Москву не занимала, так что активность шустрого подданного серьезными международными осложнениями не грозила, да и вообще о ней центральным властям становилось известно далеко не всегда. Так что суровые послания, ранее направляемые Москвой в калмыцкие степи, понемногу сошли на нет, тем паче что московские дипломаты, разгадав особенности характера Аюки, нашли способ успокоить честолюбца. Скажем, к получению Аюкой патента на ханский титул и печать от Далай-ламы, – от чего, как мы помним, не желая сердить Москву, отказался Дайчин, – Кремль отнесся спокойно, типа, ну хан и хан, все равно же не для нас, а как он там себя титулует среди своих, какая разница. А с какого-то момента изменили и церемонию принесения клятвы: шерть с участием мелких чиновников, которую Аюка считал унизительной, заменила практика личных встреч с первыми лицами уровня казанского губернатора Апраксина, а то и с людьми из ближнего круга Петра I, – и это стареющему степному вождю грело душу. А Петру Алексеевичу, в свою очередь, очень по сердцу было то, что хан исправно посылает воинов на все войны России, включая подавления мятежей, и потому всякого рода «чудачества и шалости азияцкие» Аюке неизменно сходили с рук.

Проблемы, однако, подстерегали стареющего хана в собственной ставке. Подросшие сыновья требовали поделиться властью, мать, скончавшаяся в 1699-м, их уже не удерживала, а новая женитьба хана на совсем молодой джунгарской княжне обострила обстановку до предела. В 1701-м Чакдоржаб, старший сын Аюки, открыто выступил против отца, объединив вокруг себя недовольных нойонов и создав своего рода «ханство в ханстве», силой не уступающее улусам, сохранившим верность отцу. Дошло до воруженной конфронтации, с трудом прекращенной после вмешательства самого Бориса Голицына, но и после того мятежный сын, хотя официально, опасаясь русского вмешательства, не отделялся, но распоряжения отца исполнял только в тех случаях, когда был с ними согласен, а все остальное игнорировал, – и все это тянулось достаточно долго. Собственно, аж до 1714 года, когда Аюка, стараясь успокоить строптивого старшего сына, по рекомендации из Петербурга официально объявил Чакдоржаба своим наследником и передал ему малую ханскую печать, признав соправителем. Правда, очень скоро стало ясно, что в тандеме первую скрипку играет все же отец, мудрый и очень опытный, но главным залогом его власти оставалось все же доброе отношение царя, в связи с чем былые амбиции пришлось понемногу забыть. Такого рода переживания не лучшим образом сказались на характере хана: все, имевшие возможность сравнивать, отмечали, что характер хана быстро портился, он, ранее веселый и жизнерадостный, стал ворчлив, придирчив и подозрителен, хотя в делах политических по-прежнему проявлял и гибкость ума, и хватку, и острое чутье.

Осень патриарха

Неурядицами в улусе Аюки, как водится, не преминули воспользоваться недруги, ранее боявшиеся жесткого хана до колик. В 1715-м, – только-только улеглись отзвуки междоусобицы, – оживились казахские султаны, начавшие посылать свои отряды за добычей в калмыцкие кочевья, на что не решались более тридцати лет. Осмелели и кубанские татары, не раз до того битые Аюкой. В 1715-м, возглавленные крымским султаном Бахты-Гиреем они атаковали ханскую ставку, и калмыки впервые со времен прихода на Волгу потерпели тяжелое поражение. Захвачена была даже ставка Аюки. Сам хан, правда, в плен не попал, сумев уйти, но юрта его, личные вещи, архив и некоторые ханские регалии достались крымцам в качестве трофея. Не меньшие проблемы грозили и с других направлений, а сил сражаться против всех сразу, – тем паче что половина улуса подчинялась Чакдоржабу, никогда не спешившему на помощь отцу, – недоставало. «Радимногих российских дел, – указывал хан в письме на имя канцлера Головкина, – воевался я с башкирцами, с крымцами и кубанцами, и донскими казаками и астраханцы и с казашьею ордою (казахами) и с каракалпаками, и оныне все со мною неприятели». Появился и еще один повод для жалоб: колонизация юга России помещиками вплотную добралась до калмыцких кочевий, в связи с чем начались конфликты. Поселенцы воровали скот, владельцы имений, нуждаясь в рабочих руках, отлавливали и увозили подданных хана, а жалобы по инстанциям ничего не давали, поскольку коменданты крепостей, как писал Аюка, «указы неподобострастны и берут взятки». В ответном письме казанский губернатор признал справедливость претензий, но признался, что поделать ничего не может, поскольку поселения, «чинившие обиды твоей светлости, в вотчинах сильных персон, так и правду искать тебе надо у господина Лександра Меньшикова и господина же Феодора Ромодановского». То есть терпи, хан, ничего не поделаешь. В ответ Аюке оставалось лишь элегически вздыхать: «Тако, живучи я на Волге, пил из Волги воду и стал быть стар, а ныне мне и пить на Волге не велят: прикажи мне, ис которой реки воду пить».

Впрочем, став под старость реалистом, хан не гнался за невозможным. Ссориться с «сильными персонами» он не хотел, а вот помощи на случай повторения внезапных набегов и «ежели недобрый сын неладное против отца замыслит» все же просил. Петра Алексеевича это более чем устраивало, тем паче что аккурат накануне случился скандал с китайским посольством, которое побывало у Аюки, а в Петербург даже не поехало, что по всем правилам эпохи было оскорбительно. Так что просьба пришлась весьма кстати. Тотчас был выделен сильный отряд, – 600 казаков и драгун, – подобран надежный, опытный человек, стольник Данила Бахметев, и в конце 1715 года требуемый «сикурс» направился в калмыцкие степи. Официальный указ обязывал стольника «беречь хана и подчиняться всему, чего он пожелать изволит», но тайные инструкции, имевшие приоритет перед официальными, указывали установить контроль над деятельностью хана, – особенно внешнеполитической (аккурат тогда в ставке Аюки побывало китайское посольство, и властям это совсем не понравилось).

Правда, мудрый хан, быстро осознав подоплеку «сикурса», потребовал от Бахметева уйти из ставки в Саратов, откуда можно было, в случае чего, прислать помощь, и стольник подчинился, но исключительно в знак уважения. Отныне он регулярно посещал улусы с инспекциями, всегда неожиданными, соблюдая полный политес и всегда останавливаясь не на ханской земле, а в ближайшем к проверяемому улусу волжском городе. Так было положено начало особому учреждению, именуемому «Калмыцкие дела», – с канцелярией, штатом толмачей, «улусными приставами» и собственной воинской командой, – подчиненному только Петербургу и постепенно взявшему под контроль все внешние, а затем и внутренние дела ханства. Престарелому же хану оставалось разве радоваться, что теперь его ставка, по крайней мере, в безопасности.

Падение черного ястреба

Далее – чистой воды Шекспир. Похоже, в последние годы жизни ослабевший, теряющий связь с реальностью Аюка единственное утешение находил в плетении хитроумных интриг вокруг престолонаследия. Будучи под полным влиянием второй жены, которую он очень любил, хан мечтал сделать своим преемником старшего сына от нее, Церен-Дондука, в обход законного наследника, Досанга, сына мятежного Чакдоржаба, умершего в феврале 1722 года. Об этом он просил Петра на двух личных встречах, состоявшихся в июне и августе, на старте и на финише Персидского похода. Царь, которому старик очень понравился, – Аюка даже получил прощение за интриги с Хивой, в результате которых погиб отряд Бековича-Черкасского, – не сказал ни «да», ни «нет», намекнув, что подумает, однако решил иначе. По его приказу Петр Толстой тайно встретился в Астрахани с влиятельным нойоном Доржи Назаровым, двоюродным племянником хана, и взял у него «реверс» (обязательство) быть послушным и отдать в заложники сына, если после смерти Аюки ханом назначат именно его, а не кого-то из «царевичей».