Забвение пахнет корицей - Кристин Хармель

– Нет, – отвечаю я. – Но мне кажется, она познакомилась с моим дедом, когда он служил в армии, в Европе. По-моему, он и привез ее сюда, в Соединенные Штаты.

Жакоб сникает.

– Она вышла замуж за другого, – говорит он тихо, будто сам себе, и откашливается. – Впрочем, она наверняка думала, что я погиб. Я все время внушал ей: что бы ни произошло, ее главный долг – выжить самой и сохранить ребенка.

Помолчав, он спрашивает:

– Он хороший человек? Тот, за кого она вышла?

– Это был прекрасный человек, – отвечаю я. – Он умер много лет назад.

Жакоб низко опускает голову.

– Соболезную.

– А что было с вами? – помолчав, продолжаю я расспросы. Жакоб отвечает не сразу, долго смотрит в окно.

– Я пошел назад, к Розе домой. Она попросила меня об этом, но, честно говоря, я и сам пошел бы к ним. Я мечтал, что настанет время и все они встретятся. Страшные дни минуют, и над нами уже не будет нависать черная тень нацизма. Я верил, что мне под силу их спасти, Хоуп. Я был молод и наивен.

Я пришел туда глубокой ночью. Все дети крепко спали. Я тихо постучал, и отец Розы услышал. Он впустил меня и сразу все понял. «Она уже ушла, да?» – спросил он меня. Я подтвердил, что переправил ее в безопасное место. Он смотрел на меня с убитым видом. До сих пор помню, какое у него было лицо, когда он говорил мне: «Жакоб, ты сделал большую глупость. Если из-за тебя она погибнет, я никогда тебе этого не прощу».

Напрасно я битый час пытался достучаться до него, я выложил все, что знал сам. Я сказал ему, что массовые аресты вот-вот начнутся, что до начала операции остается каких-то несколько часов. Сказал, что газета «Университэ либр» сообщила о документах, судя по которым почти тридцать тысяч парижан-евреев уже вывезены и переданы немцам на прошлой неделе. Рассказал о предостережениях со стороны еврейских коммунистов, писавших о массовом уничтожении людей и о том, что следует спастись от ареста любой ценой.

Он только тряс головой, снова и снова называл меня глупцом. Даже если эти слухи окажутся правдой, говорил он, забирать будут только мужчин. И, скорее всего, только иммигрантов. Поэтому его семье ничего не грозит. Я возразил, что слышал другое: на этот раз брать будут всех, а не одних мужчин и иммигрантов. Кроме того, мать Розы родилась в Польше, а на этом основании власти могли счесть и ее детей не истинными французами. Я призывал его воспользоваться случаем и бежать. Но он и слушать не хотел.

Жакоб протяжно вздыхает и на время прекращает рассказ.

Я время от времени посматриваю на Гэвина и один раз ловлю на себе его ответный взгляд. Он побледнел, серьезен, мне кажется, что и в его глазах блеснули слезы. Не успев сообразить, что делаю, я беру его за правую руку, которую он положил себе на колено. Мой жест, кажется, застает его врасплох. Он смотрит удивленно, но уже в следующую секунду улыбается, переплетает свои пальцы с моими и нежно сжимает. Посидев так немного, я снова разворачиваюсь к Жакобу.

– Вы больше ничем не могли помочь, – говорю я. – Уверена: бабушка знала, вы сделали все, от вас зависящее.

– Да, – соглашается Жакоб. – Но я недостаточно старался. О том, что начнутся облавы, я знал, но не наверняка – потому мне и не хватило уверенности, чтобы убедить отца Розы. Поймите, мне было тогда восемнадцать. Мальчишка! А в те времена мальчик не мог спорить со старшим, убеждать его в своей правоте. Я часто думаю – наверное, если бы я постарался, то сумел бы спасти их всех. Но дело в том, что у меня тоже не было стопроцентной уверенности в том, что скоро начнутся массовые аресты. И я говорил не так убедительно, как следовало бы. Мне не удалось их убедить, никогда себе этого не прощу.

– Вы ни в чем не виноваты, – бормочу я. Жакоб, не поднимая головы, машет рукой.

– Нет, я очень виноват, Хоуп, милая. Я обещал ей, что сберегу их. И не сберег.

Издав сдавленный звук, похожий на всхлип, он опять поворачивается к окну.

– Время было другое, – после длительного молчания продолжает Жакоб. – Но я должен, обязан был сделать больше.

Тяжело вздохнув, он возвращается к рассказу.

– После разговора с отцом Розы я отправился к себе. Родители и моя двенадцатилетняя сестренка были дома. Отец, как и я, понимал, что произойдет, и был готов. Он обратился к другу, владельцу ресторана в Латинском квартале, тот согласился поселить нас в подвале своего дома. Я мог бы и Розу взять туда, но ее беременность вскоре стала бы заметна, а я знал – если ее поймают в таком виде, то неминуемо пошлют на смерть. Поэтому нужно было поскорее вывезти ее из Франции туда, где немцы никогда бы ее не нашли.

Что же касается нашей семьи, то мы с отцом решили, что самое безопасное – переждать, пока не кончатся облавы, а потом жить, держа ушки на макушке, чтобы вовремя прятаться от немцев. В ту ночь, потом в следующую и следующую после нее мы прятались в темной комнатенке в подвале под рестораном, боясь, что нас вот-вот обнаружат. К концу третьего дня мы выбрались наружу, голодные и измученные, надеясь, что худшее позади.

Больше всего я хотел добраться до мечети, где, как я надеялся, прятали Розу. Но отец мне запретил. Он напомнил, что, появившись в мечети, я подвергну смертельной опасности жизнь и Розы, и всех, кто рядом с ней. Правда, через Жан-Мишеля мне удалось узнать, что она до сих пор там и жива-здорова. Я попросил его передать Розе, что я в безопасности и скоро приду за ней. Не уверен, сумел ли он ей это передать. Через два дня к нам явилась французская полиция. Нас с отцом забрали – они знали, что мы состоим в Сопротивлении.

Маму и сестру тоже схватили. В Дранси, пересыльном лагере в пригороде Парижа, нас разделили, поместив в разные бараки. Больше я их никогда не видел, хотя позже узнал, что они, как и мы с отцом, были отправлены в Освенцим.

Мы все молчим, и я только сейчас замечаю, что солнце за окнами уже отбрасывает длинные тени на поля по обе стороны шоссе. При мысли о Жакобе и его родных, оказавшихся в лагере смерти, у меня все сжимается внутри, ком подкатывает к горлу.

– Что случилось с вашими родными? – спрашивает Гэвин у Жакоба. И снова пожимает мне руку, тревожно заглядывая в глаза.

Жакоб тяжко вздыхает.

– Мама и сестра не прошли первичного отбора в Освенциме. Мама была болезненной и хрупкой, а сестренка казалась моложе своих двенадцати лет, так что обеих признали негодными для работы. Их отправили прямиком в газовую камеру. Я уповаю на то, что они так до конца и не поняли, что происходит. Но боюсь, мама все-таки знала достаточно, чтобы догадаться. Могу себе представить, как же страшно ей там было.

Он делает паузу, старается взять себя в руки. Я не могу выдавить ни единого слова, поэтому молча жду продолжения.