Психология - Уильям Джемс

Вопрос о свободе воли. Выше мы заметили, что при волевом усилии нам кажется, будто в каждую минуту мы могли бы сделать это усилие большим или меньшим по сравнению со сделанным нами. Другими словами, нам кажется, будто усилие не зависит постоянно от величины сопротивления, которое оказывает известный объект нашей воли; будто по отношению к окружающим обстоятельствам (к мотивам, складу характера и т. д.) оно представляет то, что на математическом языке называется независимой переменной. Если степень усилия представляет независимую переменную в отношении к окружающим условиям, то наша воля, как говорится, свободна. Если же, наоборот, степень усилия есть вполне определенная функция, если мотивы, которые должны влиять вполне точным образом на наше усилие, оказывающее им равное противодействие, если эти мотивы были предопределены от вечности, то воля наша несвободна и все наши действия обусловлены предшествующими действиями. Таким образом, вопрос о свободе воли чрезвычайно прост: все дело сводится к определению степени усилия внимания, которым мы можем располагать в данную минуту. Находятся ли продолжительность и интенсивность усилия в постоянной зависимости от окружающих условий или нет?

Нам кажется, как я заметил выше, будто в каждом отдельном случае мы можем по произволу проявить большую или меньшую степень усилия. Если человек в течение дней и даже недель предоставлял полную свободу течению своих мыслей и вдруг завершил его каким-нибудь особенно подлым, грязным или жестоким поступком, то после, в минуту раскаяния, трудно убедить его, что он не мог не совершить этого поступка, роковым образом обусловленного всем предшествующим ходом мысли; трудно заставить его поверить, что поступок был подготовлен влиянием окружающего внешнего мира и предопределен от вечности.

Но в то же время несомненно, что все акты его воли, не связанные с чувством усилия, представляют необходимый результат тех интересных для него идей и ассоциаций между ними, интенсивность и последовательность которых были в свою очередь обусловлены строением физического тела — его мозга; мысль об общей связи мировых явлений и потребность в единстве мирового зрения также по необходимости заставляют его предполагать, что и столь незначительное явление, как степень усилия, не может не быть подчиненным всеобщему господству закона причинности. И при отсутствии усилия в волевом акте мы представляем себе возможность иной альтернативы, иного образа действия. Здесь эта возможность есть на самом деле самообман; почему же не быть ей самообманом и при всяком вообще волевом акте?

В самом деле, вопрос о свободе воли на почве чисто психологической неразрешим. После того как внимание с известной степенью усилия направлено на данную идею, мы, очевидно, не в состоянии решить, можно ли было бы сделать степень усилия большей или меньшей или нет. Чтобы решить это, мы должны выяснить, какие мотивы предшествовали волевому решению, определить с математической точностью степень интенсивности каждого из них и показать на основании законов, о которых мы не имеем в настоящее время ни малейшего понятия, что степень сделанного в данном случае усилия была единственно возможной.

Разумеется, математически точное измерение интенсивности психических или физиологических сил навсегда останется недоступным человеческому уму. Ни один психолог или физиолог не станет всерьез даже высказывать догадок о том, каким путем можно было бы добиться такой точности измерения на практике. Не имея других оснований для составления окончательного суждения об этом вопросе, мы могли бы оставить его нерешенным. Но психолог не может поступить так, он может привести важные соображения в пользу детерминизма. Он участвует в построении науки, наука же есть система определенных отношений. Где мы сталкиваемся с «независимой переменной», там для науки нет места.

Таким образом, научная психология должна постольку игнорировать произвольность наших действий, поскольку они представляют «независимую переменную», и рассматривать в них лишь ту сторону, которая строго предопределена предшествующими явлениями. Другими словами, она должна иметь дело исключительно с общими законами волевых действий, с идеями, поскольку они служат импульсами для наших действий или задерживают последние, с теми условиями, при которых может возникнуть усилие, но она не должна пытаться определять точную степень наших волевых усилий, ибо последние в случае, если воля свободна, не поддаются точному вычислению. Психология оставляет без внимания проявления свободы воли, не отрицая, безусловно, их возможности. На практике, конечно, это сводится к отрицанию свободы воли, и большинство современных психологов действительно, не колеблясь, отвергают существование свободы воли.

Что касается нас, то мы предоставим метафизикам решать вопрос о том, свободна воля или нет. Без сомнения, психология никогда не дойдет до такого совершенства, чтобы применять математически точные измерения к индивидуальным волевым актам. Она никогда не будет иметь возможности сказать заранее, до совершения действия (как в случае, когда усилие, вызвавшее его, было предопределено предшествующими явлениями, так и в случае, когда оно было отчасти произвольно), каким путем совершен данный поступок. Свободна ли воля или нет, но психология всегда останется психологией, а наука — наукой.

Итак, вопрос о свободе воли может быть в психологии оставлен без внимания. Как мы заметили выше, свобода воли, если только она существует, всецело сводится к более или менее продолжительному, более или менее интенсивному созерцанию известного представления или известной части представления. Перевес в продолжительности или интенсивности одного из мотивов, равно возможных для осуществления, и придает этому мотиву решающее значение, реализуя связанный с ним акт воли. Такое усиление или ускорение мотива может иметь огромное значение для моралиста или историка, но для психолога, рассматривающего явления с точки зрения строго детерминистской, проявления свободы воли могут быть отнесены к числу бесконечно малых факторов, которые современной науке позволительно оставить без внимания.

Важное этическое значение волевого усилия. Но, оставляя в стороне вопрос об определении степени волевого усилия как вопрос, который психологии никогда не потребуется решать в ту или другую сторону, я должен заметить, что чувство усилия имеет важное значение в наших глазах при оценке человеческой личности. Разумеется, мы можем оценивать ее с различных точек зрения. Физическая сила, ум, здоровье и счастливая судьба дороги для нас: они сообщают нам достаточный запас сил для житейской борьбы. Но осознание той степени усилия, которую мы способны проявлять, составляет внутреннюю сущность нашей личности, оно одно, помимо всего остального, способно доставлять нам в жизни полное удовлетворение. Другие наши достоинства — так или иначе результат воздействий внешнего мира на нашу личность и всецело развиваются под влиянием окружающих условий, чувство же усилия, по-видимому, относится к совершенно иному миру, оно как будто составляет нашу внутреннюю сущность, нас самих; все же остальное принадлежит нам. Если цель житейской борьбы заключается в том, чтобы мы постигли в ней внутреннюю сущность нашей духовной природы, то мы должны видеть эту сущность именно в чувстве усилия, какое способны проявлять. Кто не способен к проявлению усилий воли, тот не заслуживает имени человека; кто способен проявлять громадные усилия воли, того мы называем героем.

Необъятный окружающий мир предлагает нам всевозможные вопросы, подвергает нас всевозможным испытаниям. На иные вопросы нам удается найти ответы, из некоторых испытаний мы без труда выходим победителями. Но на важнейший вопрос жизни у нас нет ответа: в минуту нравственной борьбы мы безмолвно напрягаем нашу волю, как бы желая сказать: «А все-таки я поставлю на своем».

Когда мы встречаемся с чем-нибудь трагическим в жизни, когда она раскрывает перед нами свои мрачные бездны, то слабейшие из нас теряют голову, спешат отвлечь внимание от страшного зрелища, если же это не удается, то впадают в полное отчаяние. Они не в состоянии сделать над собой усилие и сохранить достаточно присутствия духа, чтобы смело взглянуть в лицо ужасной действительности. Иначе поступает героическая натура. На нее созерцание ужасного производит не менее потрясающее впечатление, но она в случае необходимости сохраняет в себе достаточно мужества, чтобы примириться с ужасным, найдя себе опору в других сторонах жизни. Для героической личности мир является достойной ареной, а ее роль в житейской борьбе измеряется непосредственно степенью усилия, при помощи которого она придает себе бодрость и мужество. Подобная личность в состоянии вынести бремя жизни, сохраняя веру в нее при таких обстоятельствах, когда слабейшие гибнут. Она умеет найти в жизни нравственное удовлетворение, не закрывая глаза перед опасностью, но силой одной своей воли заставляя себя идти ей навстречу. Подобные люди всегда в жизни господа положения, с ними приходится считаться, так как они играют видную роль в истории человечества. Ни в области умозрения, ни в практической жизни нам нечего беспокоиться о тех, которые ничего не боятся, которым незнакомо чувство страха. В настоящее время в практической жизни чувство страха нам приходится испытывать реже, чем прежде; в религиозной сфере, наоборот, страшные мысли чаще приходят в голову, чем в былое время. Но, подобно тому как наша храбрость нередко бывает отголоском чужой храбрости, наша вера может быть отголоском веры другого человека. Героический поступок служит нам примером для подражания. Религиозный проповедник гораздо более нас изведал горечь жизни, но бодрый вид его и восторженная речь невольно вызывают в нас аналогичные чувства, мы покоряемся его воле и следуем за ним.