Феникс (СИ) - Колышкин Владимир Евгеньевич

   "Встать, смирно! - рычит подъесаул Бубнов, после того, как справился с приступом удушья, охватившей его при виде такого позора. - Пять нарядов вне очереди! Каждому!

   - Как дети, ей-богу, - говорю я Бельтюкову. Иван Карлович молчит. Он в белых брезентовых перчатках, чтобы не поранить руки о щетину паука. Каждая щетинка представляет из себя острую иглу и сама по себе уже является оружием. Бельтюков хватает за ногу паука и пытается ее перевернуть, Фокин спешит на помощь. Положив паука на спину, ученые склоняются над его головогрудью.

   Я подхожу ближе, разглядываю глаза, так меня поразившие. Их восемь, расположены парами. Два самых больших - вверху. Они непроницаемо черны. Почему это так, спрашиваю. Фокин отвечает: "У пауков глаза простые, не фасеточные, как у других насекомых, без зеркальца внутри. В них ничего не отражается. Потому они не блестят. В этом смысле глаза паука могут служить эталоном черного цвета".

   "Ну-с, приступим, коллега", - отвлекает моего собеседника Бельтюков, на лице его уже завязана марлевая маска, в руке посверкивает скальпель.

   Фокин также натягивает на лицо марлевую маску и руками фиксирует тело паука. Энтомолог вонзает острое лезвие в хитиновую шкуру паука и делает надрез. Панцирь трещит, раскрываясь, как вспоротый чемодан, оттуда лезут внутренности. "Четырехлегочный... примитив... так я и предполагал", - бормочет Бельтюков, скидывая брезентовую перчатку, оставаясь в одной резиновой, тонкой, бесстрашно лезет рукой в утробу монстра.

   - Ну ладно, не стану вам мешать, никогда не был поклонником анатомического театра, - говорю я и удаляюсь.

   За обедом энтомолог Бельтюков демонстративно садится вдали от меня. Естественно, к нему присоединяются Фокин и Паганель. К ним же, образуя кружок, подсаживаются Тихон Тимурович и Охтин, и это уже неестественно. Мне известно, что Тарасевич не очень-то любит общаться с Бельтюковым.

   Со мной, кроме Владлены, только доктор Лебедев. Это уже похоже на складывающуюся оппозицию. Подобный расклад меня удовлетворить не может. Ну нет, ребята! История нас чему-нибудь да учит. Гидру контрреволюции сподручнее душить в зародыше.

   Я извиняюсь перед своими верными товарищами и направляюсь к тесной коалиции, о чем-то оживленно беседующей.

   - Прошу меня простить, господа, что вторгаюсь в ваш веселый табльдот, но возникла необходимость срочно переговорить с профессором Бельтюковым. Тет-а-тет. Иван Карлович, милости прошу - к моему шалашу...

   Бельтюков игнорирует мое предложение. Все смотрят на меня и ждут, когда я уйду. В воздухе повисает напряженная тишина. Если бы здесь водились мухи, было бы слышно, как она пролетела. Со дна моей души поднимается мутная волна раздражения. У меня еще есть время извиниться и перевести разговор на более поздний час, не теряя лица, как бы отдавая дань численному превосходству коллектива. Но вместе с волной во мне поднялось что-то темное и злое, похожее на нетопыря, и тень от его крыльев накрывает мой разум.

   Я всегда справедливо опасался панибратства, но еще больше страшусь проявить слабохарактерность. И оттого, наверное, действую с перебором. Меня одолевают сомнения, может быть, мне вообще противопоказано руководить людьми? Но именно поэтому бес упрямства поднимает во мне голову. Я должен доказать себе, что я могу управлять коллективом, а потом по своей воле послать это руководство ко всем чертям.

   С большой потерей для своего авторитета я выигрываю первый раунд, потому что вдруг обнаруживаю себя наедине с Бельтюковым. Остальные перекочевали за пределы зоны слышимости. Иван Карлович продолжает демонстрировать ко мне свое равнодушие. Тогда я не менее демонстративно устраиваюсь рядом, напротив него, наши ноги едва не соприкасаются. Бельтюков начинает сопеть громче обычного и вцепляется рукой в котелок так, словно боится, что я посягну на полагающийся ему паек.

   - Иван Карлович... - начинаю я вежливым тоном начальника.

   - Слушайте!.. - взрывается энтомолог, брызгаясь во все стороны супом. - Сделайте одолжение, дайте пожрать спокойно!..

   Сидящие поблизости люди косятся на нас. Я сжимаю зубы. Не знаю, как на кого, но на меня такие выпады действуют, как красная тряпка на быка. Я понимаю, причем очень отчетливо, что поступаю неблагоразумно, но остановиться уже не могу. Бес упрямства окончательно овладевает мной и говорит моим языком:

   - Господин Бельтюков! Уважаемый профессор, извольте меня выслушать! Не после обеда и не после ужина, а именно сейчас. Что за детские обиды? Мы с вами не на пикнике и не в бойскаутском походе. У нас - серьезная экспедиция... в местности смертельно опасной. Вы, может быть, забыли, тогда напоминаю: мы находимся на военном положении! Понятно? Отвечайте! Мне надоела ваша дурацкая манера отмалчиваться, когда вам задают жизненно важные вопросы!

   - Что вы от меня хотите? - отвечает Иван Карлович, все больше походя на паука под высоким давлением.

   - Я хочу, чтобы все участники экспедиции, и вы в том числе, соблюдали СУБОРДИНАЦИЮ и не обращались к моим подчиненным через мою голову.

   - Простите великодушно, я не предполагал, что вы так мелочно, болезненно самолюбивы. Вообще-то, я был о вас лучшего мнения.

   - Я тоже. Но вы мне по-прежнему симпатичны. Вы умны, крупный специалист в своей области, но совсем не понимаете, на чем зиждется военная дисциплина.

   - И на чем же она, так сказать, зиждется? - осведомляется он ядовитым тоном, но, заметив мою невербальную реакцию, которая, очевидно, выглядит красноречивее моего предполагаемого ответа, - он начинает оправдываться:

   - Я не солдат. И никогда им не был... слава Богу. У меня, знаете ли, другие интересы...

   - Вот и не лезьте не в свое дело. Военнослужащие - моя прерогатива.

   - Из-за вашего солдафонского чванства, едва не погиб человек!

   - Признаю. В данном конкретном случае я был не прав. Но с политической точки зрения, я поступил верно. Если каждый, кому не лень, станет отдавать приказы военным, то это будет, извините, не армия, а бардак.