Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Владимир Короткевич

...В четырёхчасовой лютой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни единой души.

В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, ибо и те были людьми, и много у кого из них была только сопревшая сорочка под кольчугой. Ибо и над теми был свой Лотр и необходимость ежедневно доказывать преданность ханству и ему. Они просто искали свой кусок хлеба. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесённая над головой.

...Теперь об этом можно было думать. И Юрась думал, разглядывая клеймо, которое держал в руках. Вот это обещал ему на лоб Марлора. Вместо этого сам получил в лоб стрелу.

Между бровей у Юрася легла длинная морщина. Ещё вчера её не было. Он был тот же, что и раньше, но большинство апостолов и Магдалина начинали его побаиваться.

Под вечер через толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.

Но ещё до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасем предстали выборные от мужицкой рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, хаты были сожжены, нивы выбиты, врагов не осталось. Нужно было успеть подобрать хотя бы то, что не вытоптали, да выкопать какие-никакие землянки.

— С озимыми, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.

— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.

— Должны бы... Да всё равно... Земля зовёт... Требует: сеять!

— Уйдёте, — сказал Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.

— Тебя? — над всей толпой взорвался хохот.

Юрась увидел, как какой-то мужик, подобрав ятаган (а он, выгнутый, режет, как известно, внутренней стороной, подобно серпу), разглядывает сталь, пробует её пальцем.

Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал ловко резать ятаганом траву: догадался, для чего тот годен.

И тогда Христос понял: удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а гоняться будут неистово, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им), придётся бежать, скрываться где-то в лесах или даже уходить пешком за границу.

— Ладно, — молвил он. — Идите, люди. Чего там.

Селим смотрел на него, торжествуя. И хотя лицо мурзы выпачкано было в земле и копоти, казалось, победитель — он, а не человек, что стоял на склоне, протянув руки к народу (появилось у него с недавнего времени такое обыкновение — простирать руки к людям), внезапно настигнутый чугунной истомой и безразлично прощавшийся с толпами, которые плыли с поля в разные стороны. Они на прощанье кричали радостно, но шли скоро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворённая земля может отомстить.

Силуэт его на вечернем небе выглядел поникшим. Как будто из него вынули стержень.

Наконец разошлись почти все. Под взгорком стояло всего только два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хотя и невеликая числом; другой — довольно большая мужицкая толпа.

— Волковыские мужики, — пояснил Тумаш.

А Иуда добавил:

— Отпустил напрасно.

— Почему? — спросил Братчик.

— Мысли о посеве заронили шептуны. И не из того ли таки мирского отряда. И чтоб я не дожил до следующего куска хлеба со смальцем, если не догадываюсь, чья это рука.

— Думаешь, следят? — спросил шляхтич.

— Мало того. Знают, что земля зовёт.

— Брось, — сказал Братчик. — Теперь всё равно.

Садилось прохладное солнце. Стояли без огней и ждали чего-то люди под пригорком.

— Дурень ты, — ругнулся Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если западня?

— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.

И тут захохотал мурза:

— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей. Бог. Вспомни Джанибека, что прошёл уже райский мост и лежит теперь среди гурий! Могло у нас быть такое, чтоб, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать Аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом выдрал победу, чародейством, а не мужеством. Так Аллаху угодно.

Христос не выдержал. Словно вновь обретя хребет, выпрямилась спина.

— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыл, как вы, Киев взяв, на нас, белорусов, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наклали?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.

— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.

Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.

— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.

И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.

— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.

— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.

— Иди. Дайте ему коня.

Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.

...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.

От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.

— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.

— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...

— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.

Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:

— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.

— Да немного и осталось их. Можно и силой...

— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.

Магдалина остановилась перед мордами коней.

— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.

— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.

Они медленно ехали за ней к пригоркам.

— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?

— А мне это хоть бы что.

— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.

— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?

Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.

— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.

— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?