Скверный глобус - Леонид Зорин

Мордвинов оказался нестарым, лет сорока пяти, брюнетом с безукоризненно прочерченным стремительным боковым пробором, с карими замшевыми глазами, поблескивавшими из-под очков, с правильными чертами смуглого тщательно выбритого лица, с крохотной ямочкой на подбородке. Рядом с массивным и шумным Гуниным он выглядел несколько вестернизированным.

Внимание привлекала и спутница. Вдвое моложе Матвея Даниловича. Остроугольное лицо. Узкие руки, узкие губы, очень высокий и бледный лоб под черной башенкой. Легкая, гибкая. С бесстыдной гуттаперчевой талией. Нельзя сказать, что она красива, но есть нечто дьявольски притягательное. Лецкий уже был готов восхититься изысканным мордвиновским вкусом, когда он узнал, что его Нефертити не возлюбленная и не жена, а дочь. Это открытие его обрадовало. Чем именно, он и сам не понял. Ольга. Не Оленька и не Оля. Именно — Ольга. Серьезное дело.

В супе плавали равиоли с сыром, дополненные овощами и пастой. На несколько минут он отвлекся от увлекательных наблюдений. Но тут он услышал голос Мордвинова:

— А славный все же у вас переулочек. Тихий, уютный, вневременной. Похож на такую пушистую кошку.

— Свернулся и спит себе на боку, — добавила юная египтянка.

— Святая правда, — сказал хозяин. — На что уж замучили и достали все плакальщики по старой Москве и историческим клоповникам, а есть местечки, которых жаль.

— Я и сама такая плакальщица, — сказала Валентина Михайловна. — Вцепились в город, и нет спасения, оставили бы хоть малость на память.

— Время, родная, не остановишь, — заметил Гунин. — Оно, как видишь, не спрашивает у нас согласия. Шагает и делает свое дело.

— Остановить бы, — вздохнул Мордвинов.

«Тебя остановишь», — подумал Лецкий.

Он понимал, что нельзя откровенно разглядывать, как нечто диковинное, сидящего перед ним человека. И более того — неприлично. Но любопытство было сильнее. «Занятно, — подумал он уязвленно. — Сидит передо мной человек, в которого неизвестная сила вложила какую-то непомерную, полубезумную энергию, а глянешь на него — не поверишь, кажется, он готов заснуть. Едва-едва шевелит губами».

Он снова взглянул на него украдкой. Хороший рост, сидит, подобравшись. Строгий и неброский костюм, черный шерстяной свитерок. Встретишь на улице, не догадаешься, что это атомное ядро. «Он тот, кто не любит себя обнаруживать», — мелькнула уверенная догадка.

И вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Ольга исследовала его своими игольчатыми глазенками. Лецкий с трудом подавил смущение. Почудилось, что он уличен в зазорном и недостойном поступке. «Отлично. Слушаю и повинуюсь, Ваше Высочество. С этой минуты буду смотреть на вас лишь одну».

Все больше нарастала досада и некая безотчетная злость, на сей раз — на самого себя.

Непостижимо. Хватило мгновения, может быть, даже меньше мгновения, ведь что такое пятнадцать лет в неисчислимом потоке времени? Но этой песчинки в океане, как видно, оказалось достаточно, чтобы возникла и протянулась астрономическая дистанция между тобой и этим очкариком, который сидит за столом напротив. Дочь, в сущности, ребенок, девчонка, но ты испытываешь почтительность, как будто перед тобой творение особого, высшего порядка, которому ведомо нечто такое, чего ты не знаешь и знать не можешь. С какой фантастической быстротой приобретается новый опыт и новое социальное чувство, и как они крепко овладевают твоим сокровенным, твоим естеством.

Вот так себя ощущали деды несколько десятилетий назад, шагая в первомайских колоннах, перед вождями на Мавзолее. Уже не могли не замечать их тупости, их невежества, свинства — но эти животные были сакральны, как были священны коровы в Индии. Еще не боги, уже не люди. Впрочем, не буду несправедливым. Той шайке далеко до Мордвинова. Вот этот им даст любую фору, черт знает сколько очков вперед.

Внесли второе — легкую стайку воздушных котлеток из лосося. Спасибо за ваше гостеприимство. Но я ведь пришел сюда не заправляться. Я все еще не произнес ни слова. Судьба наконец предоставила шанс, который может не повториться. Отлично же я его использую. Молчу, как Мордвинов. С той только разницей, что он помалкивает как сфинкс, а я как проштрафившийся мальчишка.

Кого он видит перед собой? Некий почтительно улыбающийся, набравший в рот воды господинчик, внимательно слушающий негромкие и сановитые голоса.

«Все верно, — неслышно шепнул себе Лецкий, — ничем не стесненная естественность возможна только на полюсах. Либо ты так несусветно богат, что нет уже дела до тех, кто маячит, стараясь попасть в твою орбиту, либо ты нищ, как последний бомж, — неважно уже ничье суждение. Либо ты выиграл все сражения, либо лежишь, как труп в пустыне, познав абсолютное поражение, такое, как тотальная старость — и в первом случае и во втором актерствовать не для кого и незачем.

Воистину, имеют значение лишь эти крайние состояния. Жизнь на ее высшем взлете или же на последнем пределе — там, где так близко исчезновение. Лишь на вершине или на дне становится бесповоротной их связь, является внутренняя свобода, что бы ни пели мне златоусты».

Меж тем сотрапезники заговорили об эффективности властных структур. У диктатуры, почившей в бозе, были и свои преимущества.

Гунин задумчиво выпил рюмочку и буркнул:

— Знание контингента.

— Система давала возможность расслабиться, — негромко сказал Матвей Данилович.

— А вам оно надо? — спросила хозяйка. — Засохли бы на третий же день.

Мордвинов холодно улыбнулся:

— Я не о себе говорю.

— Была одна шестая планеты, — медленно проговорил Павел Глебович. — И жили там больше трехсот миллионов. И весь табун скакал по команде. Как оседлали? Стоит понять.

— Тоже шарада, — сказала Гунина. — Сено да стойло, поводья да плетка.

— Поверхностно мыслишь, дорогуша, — угрюмо отозвался супруг. — На плетке и сене сто лет не продержишься.

— Вот оттого их гулянка и кончилась.

К немалому своему удивлению, Лецкий услышал собственный голос:

— Идеология многовекторна, многоохватна, но и конечна. Кончается все, Валентина Михайловна. Но жизнь свою господа товарищи, как ни крути, худо-бедно прожили.

Она скривилась, точно от боли.

Ольга спросила:

— Вам нездоровится?

Гунин осклабился:

— Потерпи. Это зуб мудрости разгулялся.

Жена раздраженно махнула рукой, сказала с неприкрытой досадой:

— Вас поскрести — вы все советские. Все — инвалиды двадцатого века.

Ольга одобрительно бросила:

— В яблочко, Валентина Михайловна. Вирус в них въелся со дня рождения.

— Для жен и дочек не существует авторитетов, — сказал Мордвинов. — Надо смириться. Что я и сделал.

«Вперед», — скомандовал себе Лецкий.

И произнес, точно бросился в омут:

— Думаю, Павел Глебович прав — самое время разобраться: что же они собой представляли? Смотрелись и впрямь не лучшим манером, только и разведешь руками — как удалось неприметным людям взобраться однажды до Мавзолея? По виду, действительно, зоопарк. Но вдруг они были, на самом деле, в том зоопарке сторожами? И тут был придуманный маскарад? В какой-то мере они себя делали глупей и разлапистей, чем они были.

Ольга презрительно проговорила:

— И на какой предмет?

— Полагаю, что это мера предосторожности, — весело откликнулся Лецкий. — В какой-то степени даже инстинкт. Им было важно, чтоб им поверили: мы — тех же кровей, не умнее вас, хоть и начальники, а свои. И, в сущности, оно так и было. Они решали — и не без успеха — больную проблему безопасности. В нашем отечестве верхотура столь же любима, сколь ненавидима.

Мордвинов покачал головой:

— Решали, да не больно решили.

— По собственной человеческой слабости, — Лецкий вздохнул. — Вдруг позабыли, что все понарошку и — занесло. Сами поверили в свой титанизм. Ты же угодлива, ты и завистлива, матушка Русь. Сложный характер. В такой дихотомии вся ее сласть. То это Разин, казак-ушкуйник, то пес хозяйский, верный Личарда. То это Пугачев, то Савельич. Всяко бывает. Не обольщайся. Надобно ухо держать востро. Не бронзовей. Будь начеку. Но говорится же: век, да наш! А Разин является раз в столетие.

— Хватит и раза, — хмыкнул Мордвинов.

— Бесспорно. Лучше не дожидаться. Поэтому рядовой человек должен иметь рупор и партию. Которая его направляет. Канализирует его страсти.

Матвей Данилович потянулся:

— Мыслите трезво. Это приятно. То, что не завели себе лидера, — тоже придумано не без перчика. Vox populi — vox dei. Так кажется?

Лецкий кивнул:

— Глас народа — глас божий.

Мордвинов сказал:

— Идея занятная. Но все-таки приходит минута — и нужно товар показать лицом. Нельзя лишь разогревать ожидания. Когда мы с вами играем в прятки, нужно иметь искомый предмет.

Лецкий согласился: