7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

— Кто там? — спрашивает грубый голос.

— Мы.

— Кого вам надо?

— Госпожу Баргуйе.

Слышатся неторопливые шаги, щелкает ключ, дверь отворяется. На пороге показывается г-жа Баргуйе, багровая, с растрепанными космами, похожими на клубок змей, в пестрой расстегнутой кофте, едва прикрывающей грудь.

Комната с плиточным полом служила и кухней и спальней; вся обстановка состояла из большой кровати, маленькой кроватки, шкафчика да нескольких соломенных стульев. Один был сломанный, трехногий. На стенах висела кухонная утварь и благочестивые картинки. Камин был заставлен бутылками и грязными стаканами.

Сладким голосом вдова спросила, что нам угодно.

— Вы ведь бедная, сударыня, не правда ли? — осведомился Фонтанэ.

— Увы, это так! — вздохнула вдова.

Она пригласила нас сесть. Фонтанэ, хоть он и был ниже ростом, она оказала больше внимания, усадив его в кресло с дырявыми подушками, а мне предложила трехногий стул. Она охала и жаловалась на свои несчастья; все беды начались с тех пор, как она овдовела. У мужа ее было хорошее место в Берси, но он долго болел, а после его смерти ей пришлось все продать. Сама она работает матрацницей, но за последнее время растеряла всех заказчиков. Она много рассказывала о своих детях, Алисе и Фирмене, — какие они душечки и как их трудно воспитывать. Сейчас они как раз ушли искать работы.

С восхитившей меня ловкостью и непринужденностью Фонтанэ вручил ей наше пособие, вовсе не упомянув о моем участии в доле, так как знал мою скромность. Вдова назвала его маленьким виконтом и со слезами принялась благодарить, восхваляя милосердного бога, что он послал ей на помощь ангела небесного.

Она спросила, не найдется ли у нас старого белья и ношеной обуви, — ведь она нуждается во всем. Она умоляла отдать ей ненужное тряпье, — ей пригодится всякая малость.

Она осведомилась, кто нас к ней направил, но узнав, что адрес дал нам сын г-жи Ла Шенэ, смущенно промолчала; я подумал, что она, должно быть, не в ладах с этой благотворительницей.

Она подробно расспрашивала о наших именах, о положении наших родителей и несколько раз просила повторить, где мы живем, как бы стараясь запомнить это хорошенько. Наконец мы встали и распрощались.

На пороге двери вдова еще раз напомнила, что ей нужно старое платье и белье, как для нее, так и для Алисы с Фирменом, и настойчиво просила навестить ее поскорее; она обещала неустанно молить за нас бога и сокрушалась, что на лестнице темновато и легко споткнуться.

Я вышел из этого мерзкого жилища холодный и равнодушный, не испытывая никакой жалости к вдове Баргуйе. Зато на лице Фонтанэ так ярко отражалось благочестивое рвение, высокая радость благодеяния, пылкость милосердной души, что, сравнив себя с ним, я устыдился своей черствости.

— Мы жертвуем слишком мало! — вздохнул мой друг. — Какого удовольствия мы себя лишаем!

И его острая мордочка сияла небесным восторгом.

Его слова, выражение лица, проникновенный вид произвели на меня впечатление, и я всячески старался возбудить в себе столь же возвышенные чувства.

— Чем это от тебя пахнет, Пьер? — спросила матушка.

Благодаря тонкому обонянию она всегда умела угадать, в какой компании ее близкие проводили время без нее. Но она питала такое доверие к Фонтанэ, что тут же успокоилась и не стала допытываться.

Хоть я и не чувствовал симпатии к вдове Баргуйе, я, однако, решил не оставлять ее своими благодеяниями. Это было не так-то легко. За всю неделю мне удалось скопить только двадцать пять сантимов — жалкая сумма для матери с двумя детьми. Фонтанэ до сих пор ничего еще не получил от своей тетки. Томимый эгоистическим желанием благотворить и помня, что вдова Баргуйе настойчиво просила принести ей старого белья, я поглядывал украдкой на шкаф, где матушка хранила мои сорочки и штанишки, и мучился искушением стащить несколько штук, чтобы удовлетворить свою страсть к добрым делам. Когда в положенный срок наступила среда, искушение стало непреодолимым. Я не обманывался и прекрасно сознавал всю незаконность этого дерзкого поступка. В ту пору я придерживался традиционных, гораздо более строгих, чем теперь, взглядов на право собственности. Я понимал, что мое носильное платье мне не принадлежит, поскольку я за него не платил. Теперь для меня это более сложная проблема: я смотрю на происхождение и природу собственности совершенно иначе, чем большинство моих современников. А в те далекие времена я отнюдь не был последователем Прудона[294] и совершенно четко различал чужое имущество от своего. Итак, внутреннее чувство, принципы, наконец нравственные правила не позволяли мне распоряжаться своим бельем. Совесть решительно запрещала мне это. Но я не внял голосу совести, я прокрался в спальню и поспешно отворил шкаф (помнится, это был простенький английский шкафчик красного дерева, казавшийся мне безобразным, но на самом деле, вероятно, очаровательный; впрочем, тогда никто не ценил его красоты). Я выхватил из ящика без разбору, почти наугад, стопку белья, спрятал под пальто и тут же удрал вместе с Фонтанэ. Если хотите знать, я утащил с собой, насколько помню, две-три ночных рубашки, фуфайку — не то шерстяную, не то бумажную, да с полдюжины уродливых ночных колпаков с кисточкой — типичных головных уборов мирного буржуа. Конечно, я выбирал вещи наспех, но, говоря, что действовал наугад, я грешу против истины. Я люто ненавидел ночные колпаки, избавиться от них путем благотворительности было мне вдвойне приятно, и я вполне сознательно запихал их как можно больше в свой сверток.

Ночной колпак еще и теперь казался бы мне отвратительным, если бы я не знал, что Жаннета увенчала им некогда доброго Короля Ивето[295]. Но не об этом речь. Фонтанэ, который неделю назад так пылко восхвалял радость благодеяния, теперь потерял всякий интерес к вдове Баргуйе. Он отказался сопровождать меня к ней. Он предлагал лучше пострелять из ружья в недавно открытом тире на бульваре Обсерватории. Я напомнил ему, что у меня под полой сверток старого белья для детей бедной вдовы. Он посоветовал отнести пакет домой или просто бросить в сточную канаву. Единственное, на что он согласился, это подождать меня у переулка Дракона, пока я свершу одно из семи деяний милосердия, одев тех, кто наг. Г-жа Баргуйе встретила меня еще более багровая и разгоряченная, чем в первый раз, с еще более растрепанной прической, похожей на клубок змей. Она спросила, как поживает маленький виконт (она называла так Фонтанэ), и, узнав, что он не придет, явно расстроилась.

— Он такой миленький, — сказала она. — Сразу видно, что из барской семьи.

Алисы и Фирмена не было дома, — они опять ушли искать работы. Мать приняла принесенный для них подарок, поблагодарив меня, как мне показалось, довольно сухо. Просьбами и даже угрозами она заклинала меня не говорить дома, кому я отнес белье; по ее словам, на меня обрушатся ужасные беды, если я открою эту тайну. Не добившись никакого обещания, она переменила тон, начала хныкать, плакаться, призывая бога в свидетели своих несчастий и добродетелей. Потом она налила в рюмку какой-то красной жидкости и протянула мне.

— Это наливка, это вас подкрепит, мой голубчик, — сказала она.

Я отказался, она настаивала. Змеи в ее прическе шевелились и извивались. Со страху я выпил рюмку залпом. Она спросила, не могу ли я дать ей немного денег, чтобы расплатиться с булочником. Я смущенно ответил, что у меня ничего нет. Затем я, по выражению поэта, «поспешно обратился в бегство».

В конце переулка, под Красным Драконом, я нашел Фонтанэ, который под стук молотков уплетал пирожок со сливами, купленный у кондитера на углу. Рассеянно выслушав рассказ о разговоре с вдовой Баргуйе, он заявил, что не одобряет моего поведения и знать ничего не хочет об этой дурацкой истории. Мы отправились в тир. Фонтанэ убеждал меня, что он хороший стрелок. Но мне пришлось поверить ему на слово, ибо глаза мои свидетельствовали об обратном.

На душе у меня было неспокойно; подымаясь домой по лестнице, я с каждой ступенькой ощущал все большую тревогу. Я строго осуждал себя, полагая не без оснований, что мой проступок уже обнаружен. Дверь мне отперла Жюстина. Ее голубые глаза распухли от слез, пунцовые щеки пылали. Она молча, с испугом воззрилась на меня.

Матушка встретила меня холодно.

— От тебя пахнет водкой, — сказала она. — Куда ты ходил? Кому ты отдал белье, которое утащил с собой?

— Бедной вдове в переулке Дракона, госпоже Баргуйе.

— Я ее знаю, — заметила матушка и добавила, обратившись к отцу: — Это та самая матрацница, которая украла у меня волос из матраца; ее отовсюду выгнали за пьянство.

Досадуя, что меня одурачили, я резко возразил, что г-жа Баргуйе женщина очень честная и набожная.

— К тому же, — добавил я, — ей приходится воспитывать двоих детей.