Бомба в Эшворд-холле - Энн Перри

Девушка медленно повернулась к Телману:

– Но это не Долл, я точно знаю, потому что я видела, кто это сделал. Она была пониже Долл. Понятное дело, это миссис Гревилл или миссис Макгинли.

– Нет, не так, – ответил инспектор, и лицо его отвердело. Он не сводил с горничной глаз. – Женщина, которую вы видели, пыталась его убить, но он в это время был уже мертв. Она этого не знала, но у него была сломана шея. Это мы и обнаружили прошлой ночью.

– Сломана? Откуда вы знаете?

– Ну, это не для ваших ушей! И не вздумайте кому-нибудь об этом рассказать, поняли? Это тайное полицейское расследование. Секрет. Не надо мне было об этом рассказывать.

– Так чего же рассказали?

– Я… – Полицейский заколебался, и вид у него стал несчастный. – Грейси, я видеть не могу, как тебе сейчас тяжело!

Телман явно чувствовал себя очень неловко. Его ввалившиеся щеки вспыхнули, как пламя, но он уже не мог остановиться:

– Но я подумал, может быть, тебе нужно знать, что тот, кто убил мистера Гревилла, был профессиональным убийцей. Нельзя убить человека просто так, одним случайным ударом, без долгой практики. – Он был страшно расстроен. – Они думают, что поступают правильно, но это не так, это противоречит всему, во что мы все верим. Нельзя завоевать свободу для одних людей, убивая других только потому, что они, как вам кажется, вам мешают. Каким нужно быть человеком, чтобы так поступать?!

Он был прав. Грейси уже чувствовала это сердцем. Впервые с той минуты, когда она увидела динамит, перед нею блеснул слабый свет, словно впереди отворилась дверь. И эта дверь отворялась все шире.

Да, Грейси не теряла никаких реальных вещей. Она потеряла только мечту. Но мечты иногда значат очень много, и девушка не могла чувствовать что-нибудь еще, кроме своей боли.

– Ага, я знаю, – согласилась она, не глядя на собеседника. – Но все-таки мне надо воду отнести.

– Грейси!

– Что?

– Я хочу… хотел бы, чтобы вам стало лучше.

Горничная пристально поглядела на Телмана: вот он стоит у стола, неуклюжий и такой усталый, что у него даже запали глаза. Подбородок у него торчит, как кулак. Никто не мог бы назвать этого человека красивым, да и просто приятным, но в нем, оказывается, была доброта; это удивило Грейси и даже испугало. Если бы в его словах так явно не сквозила нежность, она бы никогда не поверила, что не безразлична ему. Однако сейчас это так ясно выражалось на его лице!..

– Ага, – сказала девушка тихо, – да, ясно дело, хотите, и это очень любезно. Но я… я пойду отнесу воду. Она уже всенепременно проснулась.

– Я отнесу, – предложил полицейский, – а то ведь тяжело.

– Спасибо.

В конце концов, это его же обязанность – носить мистеру Питту воду для умывания. Но напоминать инспектору об этом на этот раз не захотелось.

Телман подошел к двери и придержал ее, пока Грейси не прошла, а потом наполнил кувшины и понес их наверх, шагая рядом с ней, но больше не пытаясь заговорить. Полицейский не знал, что еще сказать, и его спутница прекрасно это понимала. Впрочем, все это не имело значения.

Грейси вошла в комнату Шарлотты, но та не только не ждала ее, а вообще все еще крепко спала, как и предполагал Телман. Она казалась такой усталой, что служанка, увидев ее, не проронила ни звука и даже не отдернула занавески. Она оставила воду в комнате и тихонько выскользнула в коридор. Мистеру Питту, правда, уже пришлось встать, но это дело другое. Телман оставил для него воду в гардеробной, и он прекрасно может помыться, не беспокоя жену. А та когда проснется, то позвонит.

Грейси спустилась вниз. Проходя мимо двери в зимний сад, она взглянула в ту сторону и увидела мистера Мойнихэна и миссис Макгинли, которые стояли очень близко друг к другу и о чем-то откровенно говорили. Это ее не касалось, но девушка все-таки остановилась и прислушалась.

– …но, Айона, не можем же мы так просто разойтись, словно ничего не произошло! – сказал Фергал очень несчастным голосом.

– А как надо? – спросила его собеседница. Лицо у нее было спокойным и печальным и составляло разительный контраст с лицом Мойнихэна, в чем Грейси могла убедиться, приблизившись еще на полшага ко входу в сад. Ирландец был подавлен и растерян, но при этом и раздражен, словно чувствовал себя не только несчастным, но и обиженным.

– Тебе все безразлично? – спросил он запальчиво. – Неужели это значит для тебя так мало? И ты можешь с легкостью сказать «прощай», не пытаясь бороться за то, чего хочешь, и не пролив ни единой слезинки о том, что можешь потерять навсегда? Может быть, мне наши отношения гораздо дороже, чем тебе?

Этот человек явно не хотел услышать подтверждение своим словам, но если бы миссис Макгинли промолчала, он мог бы укорить ее за холодность, измену мечтам и неумение любить.

– Чего ты от меня хочешь, Фергал? – спросила Айона. – Ты знаешь это наверняка? Тебе нужна я или для тебя это все некая романтическая драма, дело, требующее безоглядной борьбы и страданий? А может быть, это предлог больше не сражаться за протестантскую Ирландию, в которую ты уже не веришь?

– О, пожалуйста, не впадай в заблуждение! – ответил Мойнихэн, покачав головой. Он сощурился, и глаза у него потемнели. – Не обманывай себя понапрасну. Я знаю, за какую Ирландию сражаюсь. И никогда своему делу не изменю. Я не преклоню колен перед Римом, кого бы я ни любил и какая бы утрата мне ни грозила. Я не продам своей души за суеверие, за четки и заклинания, не принесу им в жертву заповеди Божьи и чистоту помыслов, им благословенных.

– Так я и думала, – ответила женщина пренебрежительно. – Но считала, что ты понимаешь: я тоже никогда не предам смех, и любовь, и простосердечную веру своего народа за мрачные, устрашающие проповеди Севера с их злобой, поношениями и посулами вечного адского пламени за грехи, о которых постоянно твердят ваши пасторы с кислыми физиономиями. И так как я тебя люблю, то лучше нам расстаться именно сейчас, когда у нас еще живы в памяти хорошие минуты, проведенные вместе, и мы еще не начали причинять боль друг другу и радоваться этому. Я хочу вспоминать тебя улыбаясь.

Фергал стоял неподвижно, все еще не в силах преодолеть смятение и растерянность. А еще ему не нравилось, что миссис Макгинли сама все решила, вырвав у него из рук инициативу.

Айона смотрела на него еще мгновение, а потом отвернулась и пошла к двери, ведущей в холл.

Грейси пришлось отскочить, чтобы потом продолжить свой путь с чувством собственного достоинства, как будто она ничего не видела и не слышала. Однако весь остаток утра, занимаясь обычными делами, она думала об этом разговоре. Так легко иногда влюбиться – и так мучительно трудно забыть очарование, восторг и те краски, которые любовь придает всему окружающему. Не всегда подобное чувство выдерживает испытания на честность и какие-либо невзгоды, если они не совсем мимолетные. Бывает иногда верность ради верности, идущая не от души. А бывает любовь ради любви, и это обычно проще понять… Это, наверное, и чувствовал мистер Мойнихэн, потому он и сердился. И ощущал себя обиженным – из-за того, что мимолетная страсть не перешла во что-то более длительное и постоянное. А миссис Макгинли это все понимала. Она была достаточно умна, чтобы прекратить отношения, когда о них еще можно будет вспоминать без разочарования и желчи.

И, может быть, хорошо, что она, Грейси, порвала с Финном Хеннесси, когда еще можно без злости думать об оранжерее с хризантемами и вспоминать прикосновение его губ. Лучше не знать чересчур много обо всем остальном и не думать о пропасти, которая их теперь разделяет. Не все на свете можно объяснить. Чем больше знаешь, тем хуже оно становится. То, что было в них лучшего, слилось у них в воображении, и на этом все закончилось.

Шарлотта проснулась внезапно, как от толчка. Занавеси на окнах оставались еще задернуты, но, наверное, было уже позднее утро. Питт ушел, и шагов горничных на лестничных площадках не было слышно. Молодая женщина быстро села. В висках у нее стучало, во рту пересохло… Она слишком долго спала, и сон этот был тяжелым, не освежающим. Почему никто ее не разбудил? И где Грейси?

А потом миссис Питт вспомнила о событиях этой ночи – как ее разбудил Томас и они долго все обсуждали, а потом были Джастина и Пирс, и ее собственное участие в их судьбе, и то, как муж сначала сердился и волновался, и его нежное прикосновение после всего…

Не только у Пирса прежний мир лежал теперь вокруг него в развалинах. В каком-то, пусть и менее значительном, смысле Грейси переживала то же самое. Хотелось бы Шарлотте чем-нибудь ей помочь, но она знала, что ничего не может сделать. Такую боль нельзя унять никакими средствами – надо лишь молчать. Никогда не следует убеждать страдающего человека, что все это пустяки, что на самом деле он не страдает и что все к лучшему в этом лучшем из миров. А главное, никогда не надо говорить, что вам известно, что и как он чувствует. Даже если вы испытали то же самое, вы – другой человек. Каждая боль, каждое страдание по-своему уникально и не похоже ни на какое другое.