До самого рая - Ханья Янагихара

и увидел их, мать и сына, занятых приготовлением ужина на кухне. Эдвард что-то ей сказал, она откинула голову и захохотала, а потом протянула руку и весело взъерошила ему волосы. Они включили свет на кухне, и у меня было странное чувство, что я разглядываю какую-то панораму, счастливую сцену, которую видеть я могу, но в которую ни за что не смогу проникнуть.

– Бишоп, – произнесла моя мать в тот же вечер, позже. – Бишоп.

Даже тогда я понимал, о чем она думает. Бишоп: знаменитое имя, старинное имя, почти такое же знаменитое и старинное, как наше. Она думала, что Эдвард – такой же, как мы, а я знал, что нет, не в том смысле, как она думала.

– А кто его отец? – спросила она, и, признаваясь, что понятия не имею, я осознал, что вообще не задумывался о его отце. Отчасти это произошло потому, что отцы, как я уже говорил, были некими теневыми фигурами в нашей жизни. Ты видел их по выходным и по вечерам, и если тебе везло, это были благодушные, сдержанные существа, которые могли дать тебе какую-нибудь конфетку, а если не везло – холодные и отстраненные, которые могли отшлепать или отхлестать. Я не так уж много понимал о мире, но даже мне было каким-то образом понятно, что отца у Эдварда нет – или, точнее, что у миссис Бишоп нет мужа. Они, мать и сын, были такой законченной парой на своей крошечной кухне – она игриво толкала его бедром в бок, он картинно отшатывался вправо, мать смеялась, – что никакого пространства для отца или мужа просто не оставалось: они идеально подходили друг другу в этом сочетании женского и мужского, и еще один мужчина просто разрушил бы симметрию.

– Так, – сказала моя мать, – надо пригласить их на чай.

И вот в следующее воскресенье они пришли. В субботу они прийти не могли – я слышал, как Джейн сообщает это моей матери, – потому что миссис Бишоп была занята на своей смене. (“На своей смене, – повторила моя мать, и тон ее что-то значил, а что – я не очень понимал. – Ну хорошо, Джейн, пусть придут в воскресенье”.) Они пришли пешком, но не запыхались и не вспотели – то есть, получается, поехали на автобусе и дошли до нашего дома от ближайшей остановки. Эдвард был в школьной форме. На его матери снова было хлопковое платье с широким низом, на этот раз желтое, как гибискус; темно-русые волосы собраны в пучок, на губах яркая красная помада – еще красивее, чем я ее помнил.

Когда моя мать к ней подошла, та улыбалась.

– Миссис Бишоп, очень рада с вами познакомиться, – сказала моя мать, на что миссис Бишоп ответила так же, как мне:

– Пожалуйста, зовите меня Викторией.

– Виктория, – повторила моя мать, как будто это заморское имя и она хочет убедиться, что произносит его верно, но сама такого не предложила – хотя миссис Бишоп, видимо, и не ждала.

– Огромное вам спасибо, что позвали нас, – сказала она. – Эдвард, – и она обратила луч своего прожектора на сына, который смотрел на мою мать неотрывно и внимательно, не то чтобы с подозрением, но настороже, – в этом году новенький в школе, и Вика ему очень помогает. – Теперь она повернулась в мою сторону и слегка подмигнула, как будто я оказал любезность ее сыну, заговорив с ним, как будто ради этого выкроил бесценные минуты из своего напряженного расписания.

Даже моя мать всем этим была, кажется, несколько обескуражена.

– Что ж, я очень рада, что у Вики появился друг, – сказала она. – Ну заходите, заходите.

Мы прошли на веранду, где Джейн подала нам песочное печенье и налила женщинам кофе – “Ой, спасибо – Джейн? Спасибо, Джейн, выглядит очень аппетитно!” – а нам с Эдвардом сока гуавы. Я видел, как другие знакомые матери притихают и проникаются благоговением в этой комнате, которая мне казалась просто комнатой, солнечной и скучной, но для них она была музеем предков моего отца: изрубцованная деревянная доска для серфинга, на которой мой прадед, известный как Толстый Принц, катался на Вайкики; дагеротипы сестры моего прапрадеда, королевы, в черном тафтяном одеянии и двоюродного прадеда, естествоиспытателя, в честь которого назвали построенный им знаменитый университет. Но миссис Бишоп это все не подавило, и она рассматривала обстановку, не смущаясь, с явным удовольствием.

– Какая прекрасная комната, миссис Бингем, – сказала она, улыбаясь моей матери. – Вся моя семья всегда почитала семью вашего мужа и все, что он сделал для наших островов.

Это было именно то, что следовало сказать, и сказано было просто и хорошо; видно было, что моя мать удивлена.

– Спасибо, – сказала она с прохладцей. – Он любил свою родину.

Моя мать некоторое время говорила с Эдвардом, спрашивала, нравится ли ему новая школа (да), скучает ли он по старым друзьям (да нет) и чем любит заниматься (плавать, ходить в походы, купаться в море). Когда у меня у самого появился маленький мальчик, я смог оценить собранность Эдварда, его невозмутимость; я-то в детстве слишком сильно хотел порадовать окружающих, безудержно улыбался, разговаривая с друзьями родителей, в надежде, что не подведу свою семью. Но Эдвард не выглядел ни подобострастно, ни скованно и на вопросы моей матери отвечал прямо, не оправдываясь и не лебезя. Даже тогда он обладал удивительным достоинством, которое придавало ему неуязвимость. Как будто его ничье мнение не заботило – хотя это могло навести на мысль, что он безразличен или высокомерен, а это было не так.

В конце концов моя мать добралась до вопроса о мистере Бишопе: некоторые из Бишопов были дальними родственниками моего отца – все потомки старых миссионерских семейств, переженившиеся на членах гавайской королевской семьи, были нашими дальними родственниками – может быть, они тоже как-то с нами связаны?

Миссис Бишоп рассмеялась. В ее смехе не было ни горечи, ни фальши, в нем звучало одно лишь веселье.

– Боюсь, что нет, – сказала она. – Только я гавайка, а муж нет. – Моя мать смотрела на нее с недоумением, и миссис Бишоп снова улыбнулась. – Люк, парень-хоуле из маленького техасского города, сын простого строителя, очень, очень удивился, когда узнал, что здесь его фамилия – это что-то особенное.

– Понятно, – тихо сказала моя мать. – Так что, ваш муж тоже строитель?

– Возможно, – снова улыбка. – Но мы точно не знаем, да, Эдвард? – Потом – моей матери: – Он исчез давно, когда Эдвард