Колодец в небо - Елена Афанасьева

Джойкин мобильный запиликал у опального олигарха в кармане. Сама, чтоб Лешка не отрывался от сколькой дороги, вытащила телефончик, нажала на кнопку ответа.

– Видишь, мы с тобой уже разговариваем! И разговаривать можем, пока на счету денег хватит. Тормози. Тормози, пожалуйста.

С большой неохотой, но все же стараясь не упустить из поля зрения ускользающий «Шевроле», Лешка затормозил.

– Телефон выключать не вздумай! Все время разговаривай, чтобы я слышал твой голос! Как Маринку твою догоню, сразу ей трубку дам, чтоб она тебе сказала, что делать…

Последние слова уже тонули в фырчании срывающегося с места «Магеллана». Фу, какая гарь, дышать совершенно невозможно. Я и так во время беременности совершенно не могу дышать в центре города, а тут еще посреди дороги с двух сторон в десять рядов забитой испускающими свои газы автомобилями.

– Ты машину поймала?! – донесся из моего невыключенного мобильного требовательный голос Лешки.

Понятно, как моему бывшему однокласснику удалось огромную деловую империю построить. После такого вопроса ничего не остается, как бежать выполнять.

Я и побежала. Точнее, скрючившись, держась одной рукой за живот, где почему-то перестала пинаться моя девочка, а другой за спину, в которой, как мне казалось, разливался какой-то отравляющий все живое сосуд, пыталась перейти на другую сторону шоссе. Чтобы ловить машину рук уже не оставалось.

– Ловлю, ловлю! – соврала я, чтобы Лешка не дергался, а гнал за черным монстром. – Что у тебя?

– Гонимся. Уже из города выезжаем! Ты машину лови!

Я и ловлю. Если мою скрюченную на обочине фигуру можно было принять за голосующего пассажира. Я почти сижу в снегу, не в силах поднять руку. Наверное, надо набирать «03». Или «03» было во времена моей молодости, а теперь все поменялось и у всех служб спасения единый номер, а какой, убей не помню. Ну да все равно по таким пробкам ни одна «Скорая» до меня не доедет. А если доедет, то мне же хуже будет. Что там говорила Марина?! С моими почками и моей датой рождения… «Устроят искусственные роды, и скажут, что спасали мать…» Пугающий Маринкин голос звучит в ушах.

– На трассу вышли, – докладывает Лешка. – Ты машину поймала?

– Поймала, – вру я, прикрывая ладонью трубку, чтобы уличный шум не выдавал мою ложь. – Что у вас?

– Гонимся. Скорость уже сто восемьдесят, а этот черный урод все прибавляет. Шумахер доморощенный. Савельева, ты меня слышишь?

– Слышу, слышу. Ты гонись.

«Спасали мать…» А зачем мать, если не будет дочери? Жить зачем, если девочки не будет?

Нельзя мне «Скорую»… Даже если это почка. А это, наверное, почка отказывает. Оттого мне так и жарко. Почка не работает, и весь это ужас разливается по моему организму… Надо что-то делать. Девочку надо как-то спасать… Но как?!

Наверное, я периодически отключаюсь. Мне-то кажется, что я все время говорю с Лешкой, но вдруг ловлю себя на том, что какая-то часть его передаваемой по телефону погони выпадает из моего сознания. Только-только они к МКАД подбирались, как вдруг Оленев уже докладывает:

– К какому-то дачному поселку приближаемся.

Или поселок этот всего в нескольких километрах от города?

– Понтовый поселок.

– На Рублевке других нет, – еле-еле выговариваю я.

Живот болит, будто внутри что-то разрывается. Девочка не шевелится. Лоб горит, горят щеки, горит все тело. Проезжающие мимо машины не останавливаются. Или они просто не понимают, что сидящее в сугробе существо пытается голосовать.

И что делать, я не знаю. Маринку украли. А я привыкла при малейшем волнении звонить своей милой докторше. Но мобильные Марины и Ланы перестали работать сразу после похищения. Встроившись в погоню за «Шевроле», я еще пыталась набирать их номера. Один раз показалось, что я услышала голос Ланы, но потом на все мои попытки раздавалось лишь механическое: «Номер вызываемого вами абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее»…

Еще один провал во времени. И снова с трудом различаю очередной Лешкин доклад, доносящийся из трубки мобильного, висящей на привязанном к моему запястью ремешке.

– Дача какая-то. Огроменный забор с бронзовыми львами. Кажется мне, я забор этот уже когда-то видел, не могу только вспомнить, когда… Гады эти на своем «Шевроле» уже скрылись. Как теперь за тот забор пробираться… Эгей! Савельева, ты меня слышишь? Ни фига себе! – по-мальчишески, почти как Димка, присвистывает в моем телефоне Лешка.

От боли я уже плохо соображаю, что происходит, но, собрав последние остатки трезвомыслия, чтобы не пугать опального олигарха, гонящегося за моими же знакомыми, совершенно чужими ему Маринкой и Ланой, выдавливаю из себя подобие вопроса:

– Что у вас там?

– У нас тут Ларионов.

– Кто?! – не понимаю я.

– Андрей Ларионов. Актер. Как там его величают? «Великий Ларио! Первый актер поколения». Пока в Бутырке сидел, по телевизору фильмов его насмотрелся, и ток-шоу, где поклонницы по нему с ума сходят. А ты еще говорила, за твоими несчастными подружками и погнаться, кроме нас, некому. Звезды театра и кино готовы взламывать чужие высоченные заборы в поисках твоих подруг… Женька, ты меня слышишь? Женька-а-а! Жень!

Но я уже не слышу. Резкая боль снова пронизывает спину и живот. Мобильный выпадает из рук, и я медленно оседаю в ставший вдруг черным снег, на котором… стоит Никита.

35. Мальчик с Почтамтской

(Андрей, 1960-2000-е годы)

Он родился в самом знаменитом из питерских роддомов, в клинике Отта. Того самого Дмитрия Отта, что принимал роды императриц и великих княгинь. Хотя к моменту рождения Андрея о придворном лейб-акушере в образцовом советском родильном учреждении давно не вспоминали.

Построив в 1904 году на задах Биржи и перед зданием давно превращенных в университет петровских «Двенадцати коллегий» акушерскую клинику, Леонтий Бенуа хоть и испортил площадь, по замыслу Петра Великого предназначенную стать главной в этом городе, но дал точку отсчета. Для десятков тысяч девочек и мальчиков формула «родился у Отта» стала определением не географического места рождения, а заранее заданного порядка существования.

Дед его, Антон Андреевич, сам родившийся в клинике Отта, а через двадцать восемь лет устроивший туда же рожать жену, и подумать не мог, что внук его появится на свет еще где-либо. Но к началу 60-х правила ужесточились, и с иным местом прописки, кроме Васильевского острова, или без звонка «откуда следует» «Скорые» рожениц «к Отту» не везли, направлялись в районные роддома. С их пропиской на другой стороне Большой Невы на улице Связи, которую все в их семье по старому называли Почтамтской, рожать у Отта не полагалось. Но наученные мудрыми подругами мамы знали, что на порог знаменитого здания надо являться одной. Со схватками. И без сопровожатых, тогда и не выставят.

И мутным ноябрьским днем, который в это время года в этом городе больше похож на ночь, оставленная на углу пустой Менделеевской линии молодая еще матушка – одна! со схватками! – шествовала к порогу оттовского заведения, рожать в котором хотела каждая уважающая себя петербуржанка. А матушка, несмотря на неизбежную интегрированность в комсомольское настоящее, считала себя именно таковой.

Так мальчик родился с видом на Корзухину артель, некогда построенную Кваренги совсем для иных торгово-складских целей, но к тому времени уже приютившую в своем квадратном чреве несколько факультетов университета. В том числе и исторический.

Думала ли матушка, рожая, об историческом факультете или вид из окна был созвучен ее ощущению сына, но с тех самых пор она точно знала – мальчик должен стать историком! И не просто, а великим историком! Трою раскопать, как живший неподалеку на 1-й линии Шлиман. Или что-то менее известное, но более научное сотворить, как толпы тех академиков, что жили и живут в «индийской гробнице» – в Доме академиков на набережной лейтенанта Шмидта с двадцатью девятью мемориальными досками на фасаде.

Через семнадцать лет, когда уже из университетского окна Андрей разглядывал желтизну оттовского здания, ему приходила в голову простая мысль. Что если бы окна родилки выходили не на Корзухину артель с истфаком, а в сторону знаменитого здания «Двенадцати коллегий», в котором размещались биологический и геологический факультеты? И что тогда? Ему надлежало бы ублажить чаяния матери разрезанием лягушек или выдалбливанием скальных пород? А если бы, паче чаяния, схватки застали матушку в некоем абстрактном месте, где окна роддома глядят на тюрьму – и кем бы он был тогда?

Но мама рожала с видом на истфак, и иного будущего для сына не видела. Пока длились схватки, вместо обезболивающего матушка тешила себя мыслью, что место рождения определяет жизнь человека, значит, самим фактом рождения своего Андрейки не где-нибудь, а «у Отта», она заложила основу его будущего счастья. Будто у казенных пеленок и у привязанных к ручкам младенцев квадратиков клеенки с написанными на них химическим карандашом данными ребенка могла быть разница – на Васильевском острове или на Колыме…