Колодец в небо - Елена Афанасьева

Выделяющаяся в японской очереди даже своим более чем средним по российским меркам ростом Ленка возле первых двух струй воды вела себя не менее организованно, чем японцы. А возле третьей струи с ней что-то произошло. То ли солнечный удар, доконавший ее и без того страдающую от вегетососудистой дистонии голову, то ли невидимые на дневном японском небе звезды, освещающие в эти часы предрассветное московское небо, так сошлись, то ли родная расейская бесшабашность, принимаемая аккуратненькими японцами за бескультурье, сработала, но на нее что-то нашло. Затмение. И, зачерпнув из последней третьей струи полный ковш, она вдруг вылила колдовскую влагу себе на голову.

Вода стекала и по нереально светлым (в понимании окружающих японцев) волосам, по беленькому почти детского покроя сарафанчику, какие были в моде в то лето («Это комбинация?!» – поинтересовалась мама, когда Ленка примерила сарафанчик дома), прорисовывая под намокшей тканью темные соски и живот. Но Ленка, не обращая внимания на замерших в ожидании своей очереди японцев, не выпускала заветного ковшика из рук. Все зачерпывала и лила на себя воду из последней, третьей струи. И чувствовала облегчение. И легкость. И воздушность. И покой.

Последней, третьей струей в том источнике была Любовь.

Двадцатью минутами позже, спускаясь от храма по крутой извилистой улочке, полной маленьких сувенирных лавок, Ленка не поняла, что случилось. Палящая весь день жара разом, словно выключили электрическую печку, закончилась. И давящее солнце исчезло. Стало почти темно и волшебно серо, но не той унылой серостью беспросветной московской осени, а мельхиоровой серостью предчувствия. И вдруг полил дождь. Ливень. Крупными, нереально крупными теплыми каплями, пропитывавшими успевшие высохнуть волосы и белый сарафанчик.

В одно мгновение на только что кишащей людьми торговой улочке стало пусто. Все туристы попрятались в бесконечных лавках и лавочках, совмещая аккуратистское стремление не намокнуть с возможностью поподробнее рассмотреть сувенирный товар в магазинчике, около которого застиг их ливень. И только она продолжала спускаться вниз по чудом опустевшей улице. Одна. То есть это со стороны было видно, что она одна – европейская светлая женщина в насквозь промокшем белом сарафане спускается вдоль длинного неровного торгового ряда к автобусной стоянке вниз. Но она была не одна.

Почти наяву – Ленка даже обернулась, настолько реальным было это ощущение его присутствия рядом, – она увидела на этой мокнущей улочке Андрея. И почувствовала вкус его губ на своих намокших губах. Странный вкус арбуза и меда и еще чего-то забытого, но родного-родного, как вкус слюны любимого человека. Может, правы иные ученые, уверяющие, что любовь – это всего лишь набор химических реакций, а мы по запаху, по вкусу ищем себе партнера с набором элементов, которых жизненно не хватает нам. И только, соединив в поцелуе и в пущей близости химические составляющие друг друга, мы можем составить правильную реакцию и образовать из своих разрозненных частиц новый, не обозначенный ни в какой периодической таблице элемент «счастий».

Ленка стояла посреди мокнущей извилистой дороги и не могла пошевелиться. Все, что нахлынуло на нее вместе с этим ливнем, было настолько бурным и настолько прекрасным, что она стояла, закрыв глаза, и боялась упустить даже толику происходящего.

Этот привидевшийся ей на киотской улочке поцелуй, и все, что почувствовалось после, было настолько реальным, что, когда столь же внезапно прекратившийся дождь выпустил из торговых заточений многочисленных японцев, она еще долго стояла на том же самом месте. Стояла и никак не могла понять, почему эти аккуратные прохожие то и дело толкают ее.

И еще не могла понять – неужели такое возможно? И это может настигнуть вот так, средь бела дня посреди чужой улицы?! Неужели оргазм может случиться просто от ливня?

Вернувшись домой, Лена поехала в модный центр репродукции, в котором давно уже работала закончившая свою интернатуру соседка. В конце мая следующего года она родила Антошку.

А когда сыну было столько же месяцев, сколько было в девяносто третьем году Иннульке, она снова, как тогда, со всего маху влетела в Андрея.

Они не виделись много лет. Много долгих лет, разделивших не только время, но и страну. Но и мир. И все. Все, кроме их ощущения друг друга.

За эти годы карты небесного пасьянса их судеб легли на стол совершенно иным образом. Он стал знаменит. Признан. Почти велик. Его уже называли лучшим, «первым в поколении». Единственным и неповторимым. Гениальным. Никаких напугавших ее воображение дедморозовых декабрей. С ним заключали более чем основательные контракты. Под его имя выбивали сотни тысяч у.е. на театральные постановки и непривычные еще миллионы этих самых у.е. на фильмы.

Он стал таинственен. Строг. Недоступен. И к тому же женат.

По какой-то злой или доброй прихоти судьбы и теперь все случилось почти как в прошлый раз. Вадим работал на очередных выборах где-то в Сибири, мама уехала на выступление с поющей в своем детском ансамбле Иннулькой, и Антошку пришлось оставить с соседкой-медичкой, тоже родившей сына через два месяца после Лены (соседке все-таки удалось женить на себе Макса).

Впервые после вторых родов выбравшись в свет, начистившая по такому случаю перышки Ленка шествовала на очередное вручение крупной премии за наивысшие достижения в области всего и вся, попутно раскланиваясь с клиентами – реальными и потенциальными, ради которых и прибыла на это мероприятие. Так бы и шествовала до самого зала, если б не почувствовала в груди прилив. Метнулась в туалет.

Сияющая мраморностью раковин и золотым блеском кранов эта роскошная комната мало чем напоминала воняющий сортир с железным крючком на двери кабинки, в котором ей когда-то пришлось сцеживаться в старом Дворце культуры. Но процедура от этого не изменилась.

С трудом облегчив грудь, внимательно оглядела себя в зеркале – не пострадала ли тщательно создаваемая небрежная элегантность уверенной в себе женщины? Убедилась, что все в порядке, поправила приколотую к пиджаку старинную камею, подарок отца на свадьбу, и помчалась наверстывать упущенное. Терять золотое кулуарное время было никак невозможно.

Помчалась. И со всех ног в кого-то влетела.

Еще не успела посмотреть, в кого, и, как и много лет назад, почувствовала аромат кожи. Ни с чем не сравнимый аромат кожи любимого человека, который за все эти годы так и не смог выветриться из ее памяти.

Поднимая голову, уже знала – он.

Наяву он был еще лучше, чем она его помнила, и намного лучше, чем его экранное воплощение. Камера, которая, что называется, его любила, все же не могла передать и сотой доли его магнетизма. Или просто даже самая современная камера не способна была передавать ту любовь, что за все эти годы так и не смогла умереть в ней.

– Привет! – сказал он, будто бы они виделись только вчера и сегодня вновь договорились встретиться на этой помпезной вечеринке.

– Привет… – облизывая в миг пересохшие губы, проговорила она. – Выпить бы чего-нибудь. Душно.

В новомодном концертном зале система кондиционирования работала отлично. Душно было только их душам.

Он повернулся к разносившему напитки официанту, взял с подноса два бокала с шампанским. Замотала головой:

– Я ребенка кормлю.

– Как тогда… – сказал он и улыбнулся. То ли тому, что не случилось много лет назад, то ли тому, что могло случиться теперь.

И случилось. В тот же вечер, едва ли не единственный в череде вечеров последних лет, когда он выбрался «в свет» без заболевшей жены. Сбежав с помпезного мероприятия, они оказались в квартире его друга, весьма вовремя разъехавшегося со своей женой по разным жилплощадям. Друга не было. Ключи у него перехватили по пути около дорогого казино, в котором друг пропадал ночи напролет. Лишь закрыли за собой дверь, и слились, как должны были слиться за много лет до этого. Не имели права не слиться.

И ее уже не волновало, не потечет ли в самый неподходящий момент из переполненных грудей молоко. Потекло. Но он нежно и истово втягивал в себя все то, что в эту минуту не доставалось ее сыну. Так нежно и так истово, что ее сознание должно было мгновенно подбросить ей эдиповы сравнения. Не подбросило. Ее сознание в этот миг ничего подбросить не могло. Сознание просто отключилось и уступило место разлившемуся в каждой частичке ее тела не образуемому в нормальной земной среде элементу «счастию».

Молоко текло и текло, он с жадностью голодного младенца высасывал его, освобождая переполненные груди, и сливался с нею, как только могут сливаться два истомившихся многолетним ожиданием, два предназначенных друг другу существа.

Как объяснить, что такое любовь? Как объяснить, что происходит в какой-то нежданный, непрогнозируемый, неопределяемый миг, когда все, что было важно, значимо, предельно, что было главным и основополагающим в жизни, вдруг, будто приемник этой важности из розетки выдернули, теряет смысл. И только ком в горле. И бешеный ритм сердца, ощущаемый где-то за ухом, и под коленкой, и в висках, и в горле. И сухость во рту – Ниагару бы выпила.