Киномания - Теодор Рошак

Я отложил этот вопрос на самый конец: когда до моего отъезда в аэропорт оставалось меньше часа, я спросил:

— А теперь вы мне расскажете о «Сердце тьмы»?

Вероятно, она чувствовала, что этот вопрос всплывет еще раз. Она испустила глубокий вздох вымученного согласия, потом кивнула.

— Как и все серьезные фильмы Касла, этот тоже не был фильмом. Всякие разрозненные куски, которые он намеревался когда-нибудь собрать воедино. Сцены, снятые в Мексике, сцены, снятые в студии, но ничто не закончено, все перепутано. На сей раз Макс думал, что у него действительно прекрасная возможность сделать что-то настоящее, потому что там был Орсон Уэллс. У Орсона была куча денег. И ему очень нравилась эта история про аборигенов и джунгли. Такая жуткая история. Ты ведь знаешь эту книгу?

Я сказал, что знаю.

— Жуткая. Когда Макс впервые рассказать мне это, я ее сразу же возненавидеть. Но он говорить, что это будет кино о наши дни — о зле внутри человека, о том, как всюду цивилизованные люди становятся дикари. Ну я тогда говорить, что я буду сниматься, потому что это много значить для Макса. А еще потому, что я думал, это будет мой последний кино. Так оно и было.

Эти воспоминания явно были для нее мучительны. Я понимал, что обратился к ней с жестокой просьбой. Но выбора у меня не оставалось: теперь или никогда. Я продолжал настойчивые расспросы.

— Понимаешь, ответила она, — я не очень ясно помню. У меня в голове все смешалось. Я хотела помочь Максу, но ему нужны были такие крайности. Да, нагота. Ладно, я не возражать. Мы с Макс делали такое кино и раньше. Но на сей раз он хотеть больше. Он хотеть, чтобы я заниматься любовью с актером. По-настоящему, ты понимать? Он хотел снять это на пленку как порнофильм.

— А кто был актером?

— Чернокожий. Его звали Денди Уилсон. Он не был актером. Он был танцором в одном из клубов. Красивое тело. Очень сильный. Макс одеть его как птица.

— Птица?

— Да. Я думай, он должен быть вроде какого-то божка, как у язычников, ты ведь знаешь? Он иметь такие большие крылья. А на лице — маска, будто это орел или ястреб. На него очень страшный смотреть. Это «несказанный ритуал», так Макс говорить. Так сказано в книге. Жертвоприношение. Мы к этому очень серьезно относились. Мы должны были это прочувствовать.

Она замолчала. Я видел, она заново переживает что-то — не просто неприятное, а возможно, оставившее в ее душе незаживающую рану. Я продолжал нажимать.

— В какой-то момент он дал вам меч, правда?

В ее глазах мелькнул огонек — вспомнила.

— Да, там был меч, — Она снова замолчала.

— Это было опасно?

Ее передернуло, но она продолжила.

— Понимаешь, я это не могла сделать — то, что было нужно Макс. Я не могла заниматься любовь с этот черный парень. Я никогда прежде этого не делала для кино. Только понарошку. Я сказала Максу, что не могу. Ну а он тогда давать мне кое-что, чтобы сделать мне это полегче.

— И что он вам дал?

— Одну из своих проклятых таблеток. У меня от нее кружиться голова. Все в голове, как сумасшедший. Вот почему я многое не помню. Но я помню… Я помню, что мне Макс все время говорил. Что Денди — это не Денди. Что он — Бог, истинный Бог. У меня в голова все смешалось. Я думать, что занимаюсь любовью с Бог. Я не знаю, что мы делали — я и Денди. Но я думаю, это было очень нехорошо. А потом Макс мне говорить, что я должна взять меч… — Она погрузилась в долгое, напряженное молчание, уставившись в стену за моей спиной, словно на ней были начертаны ее воспоминания.

— И делать что? — спросил я, выуживая из нее слова.

Голос ее стал хрупким, ломким.

— Отрубить ему голову, — Она уставилась на меня больными, вопрошающими глазами, словно я мог ей объяснить, зачем Максу нужно было от нее это, — Но я не мог это сделать. Потому что от таблетки все становится как взаправду. Я уже не понимала, что это кино, — В ее голосе послышалась виноватая нотка, — Я думать, я по-настоящему убивать Бог, — Она издала нервный смешок, — Я не верующая. Но вот тогда… не знаю. Эта таблетка делать странный вещи со мной там, внутри. Я начинать плакать. У меня быть истерика. Я не могла сделать это с мечом. Но Макс меня заставлять. «Убей его! — говорить, — Убей! Убей!» И я очень испугаться. Потому что я думать, Макс сошел с ума. «Убей его!», — кричит. И… я… сделать… это.

Она несколько раз глубоко вздохнула, пришла в себя.

— Ну, это же было кино. Ведь Денди на самом деле не умер.

— Да, не умер. Но у меня в голова все перемешалось. Понимаешь, он для меня не быть Денди. Он быть Бог. И я с ним занималась любовью и убила его. Мне потом долго об этом сны снились. Я не могла простить Макс, — В ее глазах заблестели слезы. Она в смущении утерла их. — Нельзя так мучить людей, чтобы сделать кино. И потом, это кино все равно никогда не было закончено, ведь правда? Потому что как они могли показать что-нибудь в таком роде в кино?

Мне было стыдно за то, что я заставил ее заново пережить тяжелые воспоминания. Я дождался, когда она успокоится, а потом спросил:

— А этот ритуал, который Макс заставлял вас играть, — вы о нем что-нибудь знаете? Что он значил? Откуда Макс его взял?

Она покачала головой.

— Макс мне ничего не говорить — только играй. Он так не сказал, но я думаю, для него это было очень религиозно. Он хотел, чтобы все было сделано точно так, как ему нужно. Он хотел, чтобы мы с Денди относились к этому серьезно. Я думаю, что такие вещи нельзя показывать в кино.

— А таблетка? — спросил я, — Вы не знаете, что это была за таблетка?

Она отрицательно покачала головой.

— У Макса было много таблеток. Для кино, для бхога, для хорошего настроения. Некоторые он брать у близнецы — Рейнкинги. Эти таблетки, я думаю, были для всяких религиозных вещей.

Такси уже ждало меня у канала рядом с ее домом, а я в последний раз просматривал свои записки. Внизу последней страницы у меня было написано: «ПД —?» Это давало мне возможность закончить на приятной теме.

— А эта музыка — вы знаете, почему Касл ее выбрал? — Она не поняла, и тогда я напел несколько нот из песенки «Прощай, дрозд».

Она улыбнулась.

— Ах это! Это была любимая песенка Макса. Он ее всегда насвистывал. Он говорил, что может ее петь на пятнадцати языках. Ты знаешь слова? — Я сказал, что не знаю, ну, или знаю очень плохо. Она попыталась мне напомнить. — Очень грустная песенка. Что-то там вроде… никто меня не любит, никто меня не понимает. Да?

— Да, что-то вроде этого, — сказал я.

— Макс сказал, что это очень старая песенка, древняя.

— Не думаю.

— Он так говорил. Он говорил, что эта песенка времен фараонов.

— Ерунда. Конечно же нет.

Мы теперь стояли на крыльце ее дома — прощальный поцелуй.

— Понимаешь, Макс был большой шутник. Ему нельзя было верить. Может, он и со мной и Денди шутил на тех съемках, — Она взвесила эту мысль и покачала головой, — Нет, не думаю.

Глава 18

Доктор Бикс

Сиротский приют представлял собой вросший в землю каменный бастион в старом Цюрихе — на западном берегу реки. Даже в яркий солнечный день и на фоне великолепия заснеженных альпийских вершин он омрачал собою округу, словно притаившаяся птица-падальщик. Казалось, на его безрадостных стенах следы не только времени — бороздки, оставленные на камне столетиями дождей, вполне могли быть проточены слезами, пролитыми из этих окон, что напоминали глаза, омраченные отчаянием. Я подумал, что штаб-квартира Сироток бури вполне могла бы послужить Каслу антуражем для создания фирменной касловской атмосферы ужаса в одном из его фильмов.

Вделанная в стену вестибюля дощечка извещала меня на трех современных языках и на латыни, что я нахожусь в одном из старейших зданий города, построенном — первоначально как школа — на заре реформации великим швейцарским протестантским вождем Цвингли{255}. Сироты заняли это сооружение в 1739 году, добавив к нему несколько новых корпусов и посвятив его служению «свету, который горит во тьме и остается тайной». Если все остальное на дощечке было написано на французском, немецком и итальянском языках, то последняя фраза присутствовала только на латыни, в которой я был полным профаном. Но у меня была масса времени, чтобы расшифровать значение латинских слов. Хотя я и договорился заранее о встрече с неким доктором Биксом (главным администратором ордена), мне около часа пришлось прождать в прохладном мраке вестибюля.

Я сидел на жесткой деревянной скамейке, а передо мной сновали туда-сюда одетые в черное мужчины и женщины и мерили меня неприветливыми взорами. Облачение их было священническим, но я никак не мог определить, к какой церкви они принадлежат. Хотя я, конечно, и не был авторитетом по священническим одеяниям. Тем не менее я не сомневался: их одежды гораздо строже, чем любые одеяния католических монахов, которые я когда-либо видел. Их облачение включало черный чепец в обтяжку, отчего мужчин (гладко выбритых) было трудно отличить от женщин. Высокие, накрахмаленные белые воротники почти закрывали глаза, отчего мне казалось, будто меня изучают тайком, из-за угла. Я вспомнил: Ольга говорила мне, что сироты — не католики. Старше, чем католики, — так, кажется, она сказала? Но разве католики не числили свою историю с первых дней христианства?