Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проникнутый сакральным видением проект Шадра, опубликованный и одобренный в журнале нового государства, не противоречил зарождающейся революционной культуре. Конечно, литературовед-марксист В. М. Фриче, представивший проект советским читателям, уверял их, что Шадр признает необходимость переработки этого «христианского варианта», задуманного в 1915–1916 годах, в социалистическое произведение. Однако каких-либо принципиальных изменений при этом не предполагалось. «Социалистический вариант», даже по мнению В. Фриче, все равно вел бы посетителя «сквозь муки и горе, в неустанной борьбе к освобождению от всех цепей, к пирамиде света, совершенства и счастья». Сам Шадр также «верил», что «и ныне возможно новое большое искусство, подобное религиозному искусству прошлого»[437]. Чтобы стать объектом социалистического искусства, этот монумент нуждался только в очистке от чересчур буквальной религиозности, сохраняя при этом чувство и метафоричность, которые оставались по сути религиозными.
Религия и революция
Советская власть и правящая Коммунистическая партия находились в амбивалентных отношениях с религией и сакральным. С одной стороны, большевики объявили настоящий крестовый поход против церкви и религиозной веры, что подробно описано. Антирелигиозная кампания была важной составляющей программы «модернизации» России, нацеленной, по официальной формулировке, на создание условий для замены предрассудков, мистики и «фиктивного знания» (выражение Троцкого), внедряемого религией, светским и рациональным мировоззрением. Поначалу антирелигиозная кампания была направлена по преимуществу против церкви как института и против духовенства как социальной группы. Почти сразу после прихода к власти большевики отделили православную церковь, тесно связанную с монархическим режимом, от государства, объявили религию «личным делом» каждого и предоставили равную и полную свободу вероисповедания представителям других конфессий. На практике государство прекратило оказывать церкви финансовую поддержку, конфисковало огромное количество церковного имущества, не используемого непосредственно в богослужении, лишило священников большинства гражданских прав, взяло под свой контроль тысячи церковно-приходских школ, исключило Закон Божий из учебной программы государственных школ. Во время Гражданской войны патриарх Тихон выступал с осуждением в адрес большевиков (летом 1918 года он предал их анафеме), многие церковные иерархи поддерживали Белое движение; большевики же часто арестовывали, а порой и казнили священников и монахов, конфисковывали и уничтожали предметы культа, закрывали церкви и монастыри. Гонения на церковь и духовенство осуществлялись не всегда по распоряжению центральной власти– очень часто инициатива исходила от местных активистов, иногда эти гонения официально именовались «перегибами» и «злоупотреблениями», но в целом одобрялись: антирелигиозные активисты устраивали провокации во время богослужений, насильственно захватывали или уничтожали церковное имущество, избивали, истязали, убивали священников. Одержав победу в Гражданской войне, большевистская власть стала решительнее выступать против церкви. В 1922 году правительство объявило о конфискации всех церковных ценностей, об аресте патриарха и о поддержке просоветского движения «обновленцев» в церкви.
Хотя церковь подвергалась постоянным нападкам, но веру, как ни странно, поначалу большевики оставили в покое. Возможно, причина подобной снисходительности заключалась в убеждении, что религия быстро сдаст свои позиции по мере того, как светское образование разоблачит ее ошибки и приучит население к рациональному и научному мышлению, а церковь утратит функцию легитимизации государственной власти. Не менее важно и то, что новая власть была не настолько уверена в собственном авторитете, особенно среди крестьянского населения, составлявшего в России большинство, чтобы явно покушаться на глубокие религиозные чувства, и опасалась спровоцировать открытое сопротивление. В результате в первые послереволюционные годы велась довольно умеренная антирелигиозная пропаганда. Ограничились исключением из учебных программ Закона Божьего, эпизодическим чтением лекций и изданием брошюр на антирелигиозные темы, публичным вскрытием нескольких рак с мощами почитаемых святых (чтобы продемонстрировать истлевший прах тем, кто верил в нетленность останков). Однако вскоре после победного завершения Гражданской войны антирелигиозная кампания приняла новый оборот.
С конца 1922 года именно вера стала главной мишенью в борьбе с религией. Это изменение соответствовало общей логике НЭПа, когда советские вожди более реалистично оценили экономические, структурные и культурные трудности, стоявшие перед ними на пути преобразования России, и перешли к медленному курсу развития, связанному с построением институций и перевоспитанием населения. Как следствие, физическое разрушение церковных сооружений, обусловленное, судя по всему, материалистическим и утопическим представлением, будто уничтожение материальной основы повлечет за собой разложение идеологической надстройки, что на практике часто приводило к обратному эффекту – появлению у церкви новых приверженцев, сменилось войной идей, риторик и ритуалов. Патриарх и другие священнослужители были освобождены из тюрем, физические репрессии уменьшились. В то же время на людей обрушился шквал атеистической пропаганды, в которой использовались газеты, журналы, брошюры, книги, плакаты, лекции, диспуты, кружки, заводские собрания, театральные представления, фильмы, шествия, празднества. Важную роль в этой кампании играли всероссийские организации безбожников. При смещении направления главного удара с культовых объектов на веру как таковую под прицел попадали, наряду с православной церковью, также другие конфессии и «сектанты». Активисты на местах, пусть и не официально, но одобряемые властью, часто выходили за рамки предписаний и оскорбляли верующих, крушили церкви, нападали на священников, а порой и убивали их[438].
В этой революционной обстановке религиозный дух и религия крепли отчасти как парадоксальный эффект государственной антирелигиозной кампания, отчасти вследствие изначального пренебрежения к вере и внутреннему миру верующих, отчасти благодаря провозглашенной веротерпимости к неправославным конфессиям, но еще и под непосредственным влиянием революционного энтузиазма, ожиданий и предчувствий, инспирированных революцией и большевистским радикализмом. Во многих районах нападки на церковь вызывали у населения сопротивление и солидарность с духовенством. Более того, лишение финансовой поддержки со стороны государства, секуляризация школ, запрет священникам брать плату за отправление треб стимулировали активность мирян, особенно в сельской местности, направленную на поддержку церковных зданий, священников и религиозного образования. Сельские сходы и даже сельские советы часто прилагали энергичные усилия, чтобы сохранять жизнеспособность местной церковной общины [Young 1997]. В то же время отмена статуса православия как государственной религии, означавшая равенство всех конфессий (сначала де-факто, а по Конституции 1918 года – де-юре), положила конец дискриминационным и ограничительным мерам, сдерживавшим распространение «сектантства», что способствовало его росту. Однако всплеск религиозности нельзя считать только следствием усилий большевиков по подрыву церкви.
Подъем веры и духовности являлся частью более глобального процесса религиозного возрождения, который начался в России
