Современная датская новелла - Карен Бликсен

— Как ты думаешь, что произошло?

— Понятия не имею.

— А тебе не кажется…

— Что?

— Он же чуть не врезался…

— Он врезал, кому-то он, черт бы его побрал, здорово врезал.

Внезапно со всех сторон поднялся гул голосов. С дюн поверженными кеглями катились слова: он стрелял, черт возьми! Он же стрелял в нас! Ты что, не видел?..

Они взобрались на гребень дюны и стали спускаться к тому месту, откуда доносились крики. Сейчас их не было слышно, но скоро они возобновятся с новой силой — точно работающий насос, который невозможно остановить. Одни стояли как в столбняке, другие беспорядочно, словно муравьи, сновали взад-вперед. Кто-то лежал, вжавшись в песок и дрожа всем телом, как будто ожидая еще одного нападения, еще одного необъяснимого явления. А может, спал. Невозмутимо вещал транзистор — Westdeutsche Rundfunk[28]. Он увидел собаку, тащившую в зубах купальную шапочку. Но никому не было до нее дела.

— Они возвращаются! Черт, они все возвращаются! — закричал человек в плавках, глаза у него остекленели, и он рухнул на песок лицом вниз.

Вдалеке показалось звено истребителей. Догнав и окружив безумца, машины взяли курс на юг и растворились в дымящемся металлическом воздухе.

— Как ты думаешь, они направились на базу? — спросила Монни.

Его по-прежнему мучил голод. Они подошли поближе. Несколько человек взяли дело в свои руки. Какой-то толстяк с подстилкой, перекинутой через плечо, перебегал от одного к другому, пытаясь что-то сказать. Заикаясь, он выдавливал из себя два-три слова и бежал дальше. Веснушчатого не было видно. Опять послышались крики, на этот раз с разных сторон. Вокруг пострадавших толпились кучки любопытных. Он мельком увидел чью-то вытянутую на песке шею, кровь помидорно-красного цвета, похожая на кетчуп, струйкой сбегала на ключицу. Какой-то швед попросил у них сигарету.

Они направились к дому. Странно, что так мало жертв, подумал он, хотя, возможно, он просто не всех заметил. Перед глазами побежали газетные строчки. Слова, кричащие о катастрофе. Охваченные паникой черные жирные буквы. Биргит с детьми, наверное, уже на пути сюда. Скорее всего, они все видели или, по крайней мере, слышали. Кофе можно будет выпить дома. На берегу сгрудились автомобили, несколько машин рванулись в направлении города. Над бухтой все еще трещали громкие хлопки учебных выстрелов. Когда же они наконец уймутся? Он обнял Монни за гладкие плечи — сиротливо блистающие крылья. Ты попался, парень. Фильм продолжается.

— У него, наверное, был солнечный удар, — сказал он Монни, — или что-нибудь в этом роде.

Собака с купальной шапочкой в зубах бежала за ними, виляя хвостом. Ее тоже могло убить, подумал он. Новый кадр, крупный план — оскаленная собачья морда, брошенная купальная шапочка. Но собака обогнала их и суетливо засеменила вперед. Не попала в фильм.

— Не хочешь мороженого? — спросила Монни, когда они добрались до первых киосков на берегу. Они уселись прямо на песок, каждый со своим мороженым в руках, и стали смотреть вниз, туда, где произошло несчастье. К месту катастрофы тек плотный людской поток. Сирены «скорой помощи» вспарывали послеполуденный воздух, их становилось все больше, а вой — все громче. С юга подлетел вертолет и теперь кружил над берегом. Все шло своим чередом. Они долго молчали. Потом Монни сдавленно произнесла:

— Потрясающе.

Подошли Биргит и дети, купили себе мороженое, разлили по чашкам кофе. Они знали о случившемся. Дети вскоре убежали, несмотря на протесты родителей, и явились только к вечеру, изменившиеся, возбужденные. Их буквально распирало от всяческой информации: сколько было пострадавших и кто именно. Три человека погибли. Три. Он кивнул. Пилот, сказали дети, арестован. Да-да, отозвался он. Машины «скорой помощи» увязли в песке, и кран… а на песке были пятна, совсем темные, и одна девушка все время… Замолчите, оборвал он.

Кадр целиком заполнила Монни в сверкающем оперении.

Ночью он встал и вышел из комнаты. Биргит спала, свернувшись калачиком. Коричневые яйца коленок словно излучали тепло и казались по-детски трогательными. Он наклонился и поцеловал их. Потом поправил одеяло и вышел.

Он отворил дверь в комнату Монни. Глаза у нее были открыты. Волосы струились по плечам. Белая итальянская курочка с искрящимися перышками. Его тело сотрясалось от гулких ударов, как будто от топота тысячи ног. Тысячи запертых ног.

— Ты не спишь? — спросил он. Подошвы липли к влажному полу со следами песка.

— Слушаю море, — отозвалась она.

Через распахнутое окно доносилось невидимое клокотание. Комната вдруг стала огромной. Монни пристально смотрела на него. Его бил озноб.

Они обогнули дом, пахнувший горячим просмоленным деревом. Дохнуло чем-то теплым, точно земля, море и они сами были хлебом. Но от этой чересчур приветливой печи следовало держаться подальше, это он понимал. На Монни был надет купальный халат. Зернистая ткань обволакивала ее тело. Не прикасайся к ней, слышишь, не трогай. Ему казалось, что в челюстях и глотке прорастает чертополох. А под высохшей известью позвоночника полыхает пустыня. Дыши глубже, парень! Он втянул в себя морской воздух, порциями проталкивая его в грудь. Воздух водорослями опутал внутренности, легкие, сердце. Маяк на севере, мертвенно-белый, был похож на кость, указующую на небесные льдины.

Нет, никогда.

Они сели на краю откоса. Дрожащая курочка и теплое зернышко, выпавшее из хлеба.

Он почувствовал, как дом у них за спиной выпустил еще одну порцию тепла. Подошла Биргит, присела рядом.

Вот сидим, любуемся на море.

Он заполз обратно в свой панцирь, спрятался между своими скорлупками, между своими двумя курочками.

— Знаешь, — сказала подруга его жены, — это был не солнечный удар.

— А что же тогда?

— Просто он сделал это.

— Да-да.

У них не оказалось с собой сигарет, пришлось вернуться в дом.

Пошел дождь.

Андерс Бодельсен

(р. 1937)

РАМА САМА

Перевод В. Болотникова

— Приглядись хорошенько, погоди сдаваться, — сказала мать.

Мальчик снова взглянул на рисунок. Картинка как картинка — зачем только заставляют его искать в ней нечто особенное сверх того, что видно с первого взгляда всякому. Если, как они уверяют, Рама Сама и правда там прячется, так сами бы и показали где, а ему неохота себя утруждать: уж очень ко сну клонит.

— Господи, у ребенка жар, покажи ему наконец этого Раму Саму! — сказал отец; он стоял у окна отвернувшись, чтобы не видели выражения его лица.

— У него тридцать восемь и два, — возразила мать. — Так что сам справится. Опять не вышло? А ну-ка, еще попробуй!

Из-за плеча сына мать снова взглянула на рисунок.

Мальчик сидел в своей кроватке, она была составлена из двух половин, которые можно было раздвигать по мере того, как растет ребенок; запас оставался еще немалый. На двух крепких боковинах лежала доска, а на доску положили книжку. Мальчик сидел в изголовье, чтобы лучше видеть картинки, а мать читала ему вслух. Он рассеянно взглянул на пейзаж, нарисованный в старинной манере — тонкими, небрежными штрихами: холмы, лесная опушка, озеро, облака, мчащиеся по небу. Раму Саму высмотреть не удалось.

— Объясни же ему, в чем суть всей истории, — сказал отец, по-прежнему не отходя от окна.

— Значит, так… Смотри: вот Гансик, он показывает Раме Саме одну за другой свои картинки, чтобы его рассмешить. Раму Саму ведь не рассмешишь ничем, но уж если Гансику это удастся, он выиграет кучу денег, понял? Только Рама Сама никак не хочет смеяться, пока не увидит вот этой картинки. И знаешь, почему ему так смешно? Потому что он видит самого себя! А теперь ты попытайся высмотреть Раму Саму. Знаешь ведь, какой он из себя? Не обезьяна, но и не человек, что-то среднее… Ты только высмотри его и увидишь: он стоит, улыбается. Очень смешной, веселый Рама Сама.

— По-моему, ребенку никак не ясно, в чем суть игры, — сказал отец. — Пойми, сынок: Рама Сама тут спрятан. С первого взгляда его не увидишь, это нарочно так. Одно из двух: или его совсем не видно, или только он один и виден. И вдруг окажется: озеро — его глаз, облако — рот.

Озеро — его глаз, облако — его рот. Прежде отец никогда подобного не говорил. Мальчик недоверчиво покосился в сторону окна, где черной тенью маячил его отец. Еще раз попробуй, сказала мать. Еще раз попробуй, повторил отец.

Мальчик снова взглянул на картинку. Очень милый пейзаж, только краски неправдоподобные. Озеро словно намалевано синькой, а листва на деревьях — как вареный шпинат. Значит, где-то здесь притаился смеющийся Рама Сама? Спрятался так, чтобы остаться невидимым, а сам в это время стоит и глядит на тебя? Мальчик отшвырнул книжку на перину, личико его выражало отчаянное упрямство.