Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

Теперь ей казалось, что так оно и есть — все три месяца она ощущала его эгоизм и терпела его невнимание.

— Я мечтала стать педагогом — какое тебе дело! — не глядя на него, быстро продолжала она. — Два года учебы побоку! Ты даже не подумал, что из-за этой газификации я не поспела в институт, что я снялась с комсомольского учета и мне негде стать на учет здесь! Ты даже свадьбу отложил из-за этой газификации! Даже свадьбу! А что я вижу теперь? Стряпаю, убираю, стираю, часами жду тебя — и никакой жизни… никакой! Никакой! Никакой!

Он подавленно молчал, а она выискивала новые упреки, потому что все, что она уже высказала, было слишком страшно, — любовь отлетала, сгорала в этом потоке обвинений. Стоит замолчать — и Саша скажет: ну что ж, очень жаль, значит, мы ошиблись оба.

— Это ужасно, — сказал Саша, — что же мне делать, Любушка? Что? Я так хотел, чтобы ты была счастлива.

Люба вскинула глаза и увидела доброе, несчастное лицо человека, поверившего каждому упреку.

Она подошла и прижалась к нему, всем телом ощущая счастье быть с ним.

— Ничего не делать, — прошептала она в жесткую шерсть его пиджака. — Я же счастлива. Ты знаешь. Очень.

— Нет! — воскликнул он. — Не утешай. Я был чурбаном! Эгоистом!

— Неправда! — крикнула она с возмущением. — Это я… я!

Часы показывали половину девятого. Через полчаса начиналась лекция — очень важная для него лекция академика Лахтина. Он отмахнулся от лекции и от самого Лахтина.

— Сядем, Любушка. Вот так. Нет, не отнимай руку. Послушай. Я должен все рассказать тебе…

Он и сейчас не мог рассказать ей все. Он привык оберегать ее от повседневных неприятностей. Вот Палька и Липатушка знали все, знали даже больше, чем он, потому что сами оберегали его счастье. Им троим ясно, что в Углегазе идет глухая борьба против нового проекта, что Колокольников и Вадецкий всеми силами торопят испытание своего проекта и всячески тормозят создание станции № 3,— вот подоплека бесконечных придирок, замечаний, требований испытать в лабораториях и теоретически обосновать десятки частностей, которые быстрей и проще решились бы на месте.

Когда три друга злились, Люба рассудительно говорила:

— Ну что вы ворчите, хлопцы? Почему кто-то обязан верить вам на слово? Хорошее нужно доказать.

У нее был трезвый ум — настоящая Кузьменко, шахтерская дочь.

Как объяснить ей то, что они сами улавливают только чутьем?

— Мне сразу показалось странно, когда Колокольников восторженно сообщил об этих заграничных командировках. Уж очень он радовался, уж очень соблазнял нас — заграница, Париж, вернетесь франтами! И Вадецкий поздравлял, как друг сердечный. Конечно, сперва нас соблазнило. Но мы спросили: а что же мы там изучать будем? Ведь подземной газификации у них нет, в подземной газификации мы первые. И кто же будет осуществлять наш проект? Сунулись к Стаднику, а Стадник усмехается: покупают вас на заграничную приманку, а вы не продаетесь? И мы как-то сразу поняли…

Тут Саша запнулся. То, что произошло со Стадником, мучило его непонятностью. С первого заседания комиссии он заметил, что на Стадника наскакивают Алымов, Колокольников и кое-кто еще. Он помнил горькие слова Стадника: «Почему так? К днищу корабля обязательно присасывается всякая гадость!»

Третьего дня вместе с Олесовым они пошли по срочному делу к Стаднику. Они были записаны на прием и готовились сидеть в очереди. Но приемная была пуста и безмолвна, даже телефоны не звонили. Секретарша сидела на своем месте, сложив руки на столе, и не шевельнулась, когда вошли посетители. Впрочем, вошли не все. Олесов от порога исчез, растворился в воздухе, его не оказалось потом ни в наркомате, ни в Углегазе.

Они подошли к секретарше, секретарша сухо отчеканила:

— Обратитесь к одному на заместителей.

— А что Арсений Львович — заболел?

Секретарша поглядела на них странным, осуждающим взглядом и так же сухо повторила:

— Обратитесь к одному из заместителей.

Когда они пробились к Бурмину, тот был необычно тих и сразу подписал бумагу, которую должен был подписать Стадник, — рука, выводившая подпись, тряслась, буквы прыгали.

— Что же это с Арсением Львовичем? — тихо спросил Липатов.

И тогда Бурмин закричал, что нечего лезть не в свое дело, и обругал Липатова непристойными словами, и не было в этой ругани обычного душевного веселья, которое примиряло с нею самых обидчивых людей.

Как это могло произойти со Стадником? Почему? За что?

Стадник — враг? Это не умещалось в голове.

Саша любил ясность и всегда добивался внутренней ясности, прежде чем говорить с другими, даже с Любой. Тут никакой ясности не было. Он промолчал о Стаднике.

— Обстановка такая, что нам будут вставлять палки в колеса. Будут придираться. А помимо того, у нас куча нерешенных вопросов. Нужна повседневная научно-исследовательская работа. Мы работали втроем, дополняя друг друга. Заменить меня некем.

Он думал еще и о том, что одного из них, Пальку Светова, ждут неприятности. Пусть одобрение проекта и назначение Пальки главным инженером сглаживает его вину, но кто поручится, что в удобную минуту ему не припомнят и фальшивую подпись на телеграмме, и самовольную задержку в Москве? Даже из скупого сообщения Катерины можно понять, что Пальке не избежать осложнений… Кто же выступит в его защиту? Как оставить его в возможной беде?

Этого он не сказал, но Люба сама обронила задумчиво:

— Да и Пальку поддержать…

Он обнял ее и приник щекой к ее щеке.

— Когда нужно ехать?

— Послезавтра.

— А как с институтом?

— Сегодня в два часа иду к Лахтину. Отпрошусь на несколько месяцев, может быть, на год.

— Комнату… ликвидируем?

— Надеюсь, что нет.

— Я начну собираться понемногу. Только бы тебя приняли потом обратно!

— Любушка, мы вернемся не позже осени, я тебе обещаю.

Дверь открыла одна из дочерей академика.

— Федор Гордеевич отдыхает после лекции, — шепотом сказала она, неохотно впуская Сашу. — Вы не можете решить свое дело с директором?

— Я уже решил с директором, но я просто не могу… не могу уехать без согласия Федора Гордеевича.

— Вы… покидаете институт?

В ее вопросе прозвучала такая обида, что Саша и сам удивился — здесь, в нескольких шагах от человека, который мог стать его бесценным учителем, собственное решение показалось чудовищным.

Пожав плечами, она на цыпочках подошла к двери кабинета и заглянула в щелку.

— Идите, он не спит.

Лахтин сидел в кресле у круглого столика и перебирал в ящике карточки. Ноги его были закутаны пледом. В ярком сиянии погожего зимнего дня его лицо выглядело особенно старым.

— Пожаловал! — насмешливо сказал Лахтин и кивком указал на кресло по ту сторону столика. — Знаю, все уже знаю, прилетел и улетел, как птица перелетная. А я вот свое хозяйство в порядок привожу. Когда жизнь длинная, чего только не скапливается! — Он поднес к глазам очки, как лорнет, не заправляя дужки, прочел запись на карточке про себя, потом вслух — «Вдохновение — это гостья, которая не любит посещать ленивых». Хорошо сказано? Или вот так: «Вдохновение — это награда за каторжный труд». Тоже неплохо. Первое сказал Чайковский, второе — Репин. И оба правы. А Дмитрий Иванович записал по-иному: «В науке-то без великих трудов сделать ровно ничего нельзя». Ровно ничего!

Саша с жадностью поглядывал на плотные листки, хранящие сотни интересных мыслей, которые в разное время остановили внимание Лахтина. Порыться бы в них самому, не торопясь, без отвлекающей догадки, что Лахтин читает свои записи неспроста…

Лахтин вдруг засмеялся и протянул Саше карточку. Саша прочел: «Вера в авторитеты делает то, что ошибки авторитетов берутся за образцы» (Лев Толстой).

— Тоже полезная мысль. Пусть она вас подкрепит, когда я начну навязывать вам свое понимание… или — как это студенты говорят? — капать на мозги. А вот другой великий старик — Гете. Читали вы его мысли в пересказе Эккермана? Достаньте и прочитайте, недавно вышел русский перевод. Тут об искусстве, но мысль и повернуть можно, была бы умная. Слушайте. «Произведение, которое первоначально не писалось для подмостков, не годится для них, и, как бы мы его ни приспособляли к сцене, оно всегда сохранит что-то неподходящее, чуждое ей». А ну-ка, поверните это соображение на технику, хотя бы на свою подземную газификацию! Повернули? Некоторые умники схватились за газогенератор и ну его пихать под землю! — Он снова заливисто засмеялся. — Граб-то, Граб! Светило! А за ним профессор Вадецкий этаким попрыгунчиком!

Он вытер слезы, набежавшие на глаза.

— Не думайте, что я не понимаю ценности вашего замысла. Вы пошли оригинальным путем и не пытались приспособлять созданное для одних условий к другим, подземным. Ваш замысел очень близок к наметкам, оставленным Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Химия! — другого решения тут быть не может. Ценю вашу идею, особливо рядом со спекулятивными поверхностными идейками некоторых авторитетов — им бы только скорей, скорей да к славе поближе.