Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

— Отказываться у нас не принято. Вот вам перчатки.

Ненаглядная упорхнула в зал. Ей освободили кресло.

Она сидела там, как царица.

Трунин был весь пухленький и какой-то сдобный, с очень белой кожей. Рядом с ним Палька горделиво ощутил крепость своих мускулов и свой южный, непроходящий загар. Поймав загадочно-ласковый взгляд Татьяны Николаевны, он отчаянно смутился и от смущения воспринял свою роль вполне серьезно — ожесточенно нападал на Трунина, нанося ему увесистые удары.

Ненаглядная хохотала и хлопала в ладоши.

— Бокс! Бокс! — кричали зрители.

— Избиение младенца! — кричал Александров. — Караул, он убьет гордость нашего института!

Пока разгоряченный и довольный Палька одевался за спинкой кресла, началась следующая сцена, в которой участвовала Татьяна Николаевна. Чтобы не пропустить ее, Палька решил избавиться от галстука — черт с ним, разве его завяжешь без зеркала!

С размаху упав на колени перед Татьяной Николаевной, Илька Александров пылко объяснялся в любви. Ненаглядная лениво слушала, покусывая цветок, а потом со вздохом произнесла:

— И ты?! Ну почему вы все влюбляетесь? Вас же много, а я одна.

Ничего не скажешь, умеет придумывать для себя роли!

Целое было — бокситы. Палька не мог представить себе, как можно сыграть такое слово. Но Русаковский, Трунин и Александров уселись втроем вокруг столика и заговорили о производстве алюминия, о теории осадочного происхождения бокситовых залежей и о разных других теориях. Трунин запальчиво сказал:

— Дело не в теориях, а в том, чтобы наиболее рационально и прогрессивно…

— Довольно! Довольно! — мелодично закричала Татьяна Николаевна. — Сели на своего конька, теперь не остановишь!

— Бокситы! Бок-си-ты! — выкрикивали остальные.

А Пальке было жаль, что интересный разговор оборвался.

Часом позднее он набрел на ту же троицу, они сидели за аркой на скатанном ковре, среди разбросанных одежд и всяких предметов, использованных в шарадах. Вероятно, они начали убирать все это — и заговорились.

Палька уже слышал от Игоря, что Александров и Трунин недавно ездили на север консультировать алюминщиков и работников бокситных разработок и привезли оттуда какую-то идею, названную ими ОРАТ. Что это такое, Игорь не знал. Сейчас разговор шел именно об этом.

Слушать чужой разговор было неделикатно, но Палька все же подошел и остановился рядом с Труниным.

— …в конце концов, все решает одно, — говорит Трунин, — действительно ли наш метод будет новым словом в производстве алюминия.

— И почему мы должны отдавать отраслевому институту? — воскликнул Александров, обиженно надув губы.

— Потому что для фейерверка твоих идей нужно создать несколько отраслевых институтов, Илюша, — шутливо сказал Русаковский. — А пока они еще не созданы, приходится отдавать в чужие.

Стараясь вникнуть в суть спора, Палька не сразу заметил, что дверь в соседнюю комнату приоткрыта и за нею виднеется большое зеркало, а в зеркале мелькает какое-то отражение. Передвинувшись на ковре, чтобы лучше видеть, он ошеломленно замер: в зеркале кружилась ненаглядная, развевая над головой пестрый шарф, служивший ей чалмой. Она кружилась для себя, сама собою любовалась, сама себе посылала улыбки.

Следя за танцующим в зеркале отражением, Палька уже не мог слушать. Все силы уходили на то, чтобы изображать на лице заинтересованность и не выдать себя. Чудесное видение исчезло, и сердце Пальки начало громко стучать — сейчас она выйдет, сейчас она выйдет.

— Когда мне говорят о чести института, я всегда знаю, что у одного из вас припадок дешевого честолюбия.

Это сказал Русаковский, сохраняя шутливый тон, но с внутренней серьезностью. Палька вспомнил летний разговор с профессором — речь шла о том же. Он ждал, что ответит Александров, человек с фейерверком идей.

Ответил Трунин:

— Может быть, но чертовски хочется сделать!

Александров начал убежденно доказывать преимущества нового метода. Палька плохо понимал его, потому что совсем не знал существующих методов производства алюминия, а все трое говорили на специальном языке, с лету понимая друг друга.

— ОРАТ, так мы его назвали, — сказал Трунин. — Отступать поздно. ОРАТ — Олег Русаковский, Александров, Трунин. Без вас невозможно.

Татьяна Николаевна появилась в дверях, подошла, встала за спиною мужа. Пестрый шарф мирно покоился на ее плечах.

— Согласитесь, Олег Владимирович, — сказал Илька и взял профессора за локоть. — Это же очень красиво не только с технической, но и с научной точки зрения. И очень нужно!

— Это намного увеличит и упростит производство алюминия, — добавил Трунин.

Татьяна Николаевна положила ладони на плечи мужа.

— Согласись, Олешек!

Русаковский быстро обернулся к ней:

— Почему? Тут пока одна голая идея! Разработать такую штуку не просто, внедрить — еще сложней. Потребуется переоборудование только что построенных заводов. Кто на это пойдет?

— Если вы хорошо придумали, — может, пойдут?

Глядя перед собою мимо Пальки, она мечтательно улыбалась. Что ей грезилось? Успех? Слава? Деньги?

— Я соскучилась без донецкого сарая, — сказала она и над головою мужа улыбнулась Пальке, — я хочу, чтобы в доме что-то взрывалось и трещало, чтобы спорили до хрипоты ночи напролет. Я буду помогать вам.

Русаковский потянул к себе и поцеловал ее пальцы. Александров и Трунин глядели на нее с обожанием.

Палька повернулся на каблуках и ушел в коридор, где было прохладно и грустно. В ушах звучало: «Я соскучилась… я соскучилась…» Он не мог болтаться среди всех этих людей, притворяясь веселым, и улыбаться ее мужу… Уйти? Вызвать ее и удрать с нею на улицу? Убежать, не прощаясь, а завтра позвонить ей?..

— Вы хотите пить, бедняжка?

Она взяла его за руку и повела в глубь коридора. Они оказались в пустой кухне. Она зачем-то достала из холодного шкафа бутылку воды, открыла ее и налила стакан. Он покорно выпил. Она стояла, чуть улыбаясь. Он обнял ее и поцеловал. Она провела ладонью по его щеке и хотела уйти, но он дернул ее к себе и поцеловал снова.

— Я должен с вами встретиться, — говорил он, с отчаянием ощущая, что она отталкивает его. — Я не могу так. Не могу! Вы должны…

Она толкнула его сильнее и освободилась.

— Ну-ну, будьте умницей!

— Не хочу быть умницей!

Она засмеялась. И смотрела на него в упор, только не понять было, что они хотят внушить, эти глаза.

— Скажите мне прямо: да или нет, — настаивал он, стараясь притянуть ее к себе, — да или нет?!

Она отвела его руки решительным движением. Ее брови надменно взлетели.

— Ну какое «да или нет»? — с досадой сказала она и оглянулась, прислушиваясь к доносящемуся из комнат шуму голосов. — Что вы вообразили? Я позвала вас, потому что думала… — Она сделала шаг к двери и снова посмотрела этим своим непонятным, внушающим взглядом. — Мне казалось, вы должны… должны сами понимать… Иду-у! — певуче крикнула она, хотя ее никто не звал, и выскользнула из кухни.

Когда он, опомнившись, заглянул из коридора в комнату, там играл патефон, мужчины стояли широким кругом, а Татьяна Николаевна вальсировала со всеми по очереди.

Ослепнув от ненависти и обиды, Палька долго искал на вешалке свое пальто и шапку. На помощь пришел Русаковский.

— Куда вы в такой час? Трамваи уже не ходят.

Он смотрел понимающе и чуть насмешливо. Палька пробормотал что-то нелепое про срочную работу и, еле простившись, выскочил за дверь.

— Никогда больше! Никогда! К черту! — выкрикивал он, стремительно шагая по пустынному темному шоссе. Его бесила мысль, что она даже не заметила его ухода, что все это сборище поклонников посмеивается над ним… И поделом! Куда полез и зачем? Чего он ждал от этой легкомысленной, лживой женщины?!

Унижался, просил, удерживал… К черту! Игорь никогда не позволил бы себе так размякнуть. Он говорит с женщинами властно и безразлично. Нужно быть таким, как Игорь. Таким, как Игорь…

Но он не умел быть таким, как Игорь.

Сквозь горечь и стыд в нем и сейчас еще дрожала нежность. Он и сейчас слышал ее певучий голос: «Я соскучилась…»

Он очутился на каком-то мосту и увидел внизу и сбоку ободранные остовы машин, тяжелые мотки ржаной проволоки и сквозные насыпи металлической стружки, поблескивающей в неярком свете уличных фонарей.

Ухватившись за перила моста, Палька долго стоял, со странным чувством боли и торжества разглядывая это кладбище. Он ни о чем особенно не думал — он внутренне собирался для решения. Наконец он взмахнул рукой и зашвырнул как можно дальше всю эту ерунду, мешающую жить. Она покатилась, больно стукаясь о железо и жалобно звеня.

Он посмотрел на свою руку — в ней ничего и не было? Как бы не так! Что-то покатилось, получая ссадины и ушибы. Жалобно зазвенело. Исчезло навсегда.