Сопка голубого сна - Игорь Неверли

— Да, легко сказать... Знаешь что, Павел, один аптекарь в Нерчинске, когда я попросил у него мазь от ран после кандалов, пожалел меня, сказал, что мне придется жить среди тунгусов и бурят, где каждая вторая девушка заражена дурной болезнью, и подложил мне тайком подарок — пакет презервативов. Мне они больше не нужны, пошли, я тебе отдам их.

Когда они через несколько минут пришли в столовую — Павел, покрасневший от волнения, Бронислав сдержанный, как всегда,— там уже все собрались; гости осматривались, ходили туда-сюда, но все молчали.

— Ну что, Бронек? — спросила Вера. — Все ждут чего-то, ты знаешь, как быть?

— Не знаю. Должно быть венчание, бурятское или православное, потом сядем за стол. Но Павел мне не сказал, как он себе это представляет...

В эту минуту к ним подошел Павел, ведя под руку Эрхе.

— Бронислав Эдвардович! — обратился он по имени-отчеству, как всегда, когда начинал серьезный разговор.— В церковь нам идти нельзя, отца и мать я просить не могу, они далеко, да и живы ли, не знаю... Обвенчайте нас, пожалуйста, по-своему, как считаете нужным, вы человек справедливый.

И они оба с Эрхе опустились перед ним на колени.

В комнате воцарилась тишина. И тут заговорил Бронислав, громко, торжественно, внятно, словно призывая всех в свидетели:

— Я не облечен ни духовной, ни светской властью, венчать не имею права. Но могу подтвердить перед всеми, что вы, Эрхе и Павел, встретились в моем доме, полюбили друг друга и хотите сочетаться браком. Я верю, что вы будете хорошими мужем и женой, что будете жить в любви и согласии, во всем помогая друг другу. От всего сердца желаю вам счастья на этом новом жизненном пути!

Он поднял их с колен и по очереди расцеловал.

Подошла Вера, бледная, взволнованная этим самодеятельным венчанием в таежной избе вечного поселенца, обняла обоих, надела им на пальцы золотые обручальные кольца и пожелала счастья.

После нее стали подходить с поздравлениями Люба, Дуня, Митраша, отец, братья и все родные.

Вера начала рассаживать гостей на скамьях и табуретках. Это было делом непростым, учитывая, что надо было усадить девятнадцать человек, большинство из которых никогда не сидели за столом; пришлось каждому дать соседа, который покажет, что есть, как пользоваться ложкой, ножом и вилкой... В конце концов все оказались на своих местах, налили в рюмки водку и вино, выпили за здоровье молодых, и начался пир.

Поначалу все молчали. Гости от волнения не могли произнести ни слова. Принялись закусывать. Бронислав нарочито медленными движениями угощал своих соседок — жен Цагана и Дандора, накладывал им на тарелки, потом брал себе. Его примеру последовали остальные домашние, затем Цаган и Дандор, немного уже познакомившиеся с этим застольным арсеналом у Веры в Старых Чумах, зацепили вилками по куску селедки, за ними остальные. Потом, с такой же осторожностью, словно это взрывчатка, брали икру, рыбу, паштет...

Только во время настоящего обеда, когда подали бульон, кулебяку и другие мясные блюда, гости наконец освоились и начали разговаривать свободно. Шутили, смеялись, уже не стеснялись говорить по-бурятски. А когда перешли к сладким пирогам, бисквитам с изюмом, к чаю с вареньем и первым плодам из собственного сада (каждый получил по пол-яблока, больше не хватило), стало заметно, что гости отяжелели, а детей клонит в сон. Тогда хозяева начали петь русские песни с сопровождением не то дрозда, не то флейты, и все слушали в восхищении Митрашины трели. Бронислав, глядя на приподнятую вдохновенно голову с темными усиками и бородкой, с красными, увы, не говорящими губами, думал о том, что Митраша стал интересным мужчиной, высоким, широкоплечим, узким в бедрах, необычайно сильным и ловким, жаль только, что он немой... И тут он заметил Дуню, которая смотрела на Митрашу как зачарованная...

Наконец проводили молодоженов, тридцать шесть лет и неполных восемнадцать, к лестнице, ведущей в их комнату. Хозяева отправили гостей, дав им с собой остатки угощения, и остались одни у стола с залитой вином скатертью и горой грязной посуды.

Начали убираться. Вера сортировала, Бронислав относил посуду на кухню, где Дуняша мыла ее горячей водой, а Митраша вытирал.

— Получилось замечательно,— сказал Бронислав.— Спасибо, родная. Это все благодаря твоим заботам, твоему старанию. Хочется тебя поцеловать, но не могу, у меня в руках поднос.

— Вот, захвати еще и этот графин... Больше всех волновался Павел. Он никогда не забудет этот день.

— Вот и хорошо, пусть помнит! Пусть поймет, что каторга и все прошлое было кошмарным сном, а теперь занимается новый день!

— Я знала.

— Что ты знала?

— Ну, что ты так считаешь... Да, Павла надо поставить на ноги, дать ему новую любовь, новую жену и заботы...

— Ты читаешь мои мысли. Право же, к старости мы будем переговариваться без слов. Одними взглядами...

В этот год кедровые орешки не уродились, белок было мало, и Митраше пришлось расширить круг охоты, ставить силки на соболей и горностаев, чего он в прошлом году не делал. Бронислав же, продолжая охоту на соболей и горностаев, начал этой зимой внимательнее изучать следы волков и лис, которых, неизвестно почему и откуда, появилось великое множество в их краях, и все больше этим увлекался.

Как-то он вернулся домой поздним вечером, усталый, но довольный, принеся в качестве трофеев двух рыжих лис. Все уже поужинали и разошлись по своим комнатам, только Дуняша домывала на кухне посуду. Она покормила его, после чего Бронислав пошел к себе делиться с Верой впечатлениями.

В их комнате горела свеча (Вера любила жечь свечи в часы одиноких раздумий или когда они беседовали вдвоем). Она сидела в расстегнутой блузке, держа на руках младенца и наклонившись к нему. Малыш, должно быть, досыта насосался у Любы и теперь засыпал, посасывая ее пустую грудь.

Она не подняла голову, хотя знала, кто пришел. Бронислав тихо подошел к печке, прислонился, грея спину, и, угадав какое-то ее смятение, молча выжидал.

— Я иногда не могу удержаться...— заговорила Вера.— Не считай меня сумасшедшей... Просто, когда меня одолевает отчаяние, это приносит облегчение... Словно я действительно его мать или словно он высасывает из меня часть горечи.

Бронислав молчал, не зная, как ее утешить.

— Ведь это делает наш брак неполноценным... Когда-нибудь ты захочешь иметь сына.

— Я же никогда не хотел, напротив...

— Господи, одно дело не хотеть, а другое — не мочь, как бы ни хотел!

Он подсел к ней на кровать.

— Успокойся, родная! Я не могу смотреть, как ты терзаешься. Это ужасно — так сомневаться, так мучить себя... У нас же есть наш малыш!

— Да, есть. Ты даже на руки не взял его ни разу!

— Потому что боюсь! Я никогда не имел дела с младенцами. Они кажутся такими хрупкими, того и гляди повредишь что-нибудь.

— Нет, наш крепкий, уже головку держит! Подержи...

Бронислав протянул руки, взял малыша, прижал к себе, смотрел на спящее личико с крохотным носиком, и ему казалось, что от маленького тельца в него льется какое-то доверчивое тепло.

— Он красавец. Смотри, какие у него волосики, ротик, носик... Носик у детей развивается позднее всего. Если ты увидишь у младенца оформившийся носик, можешь не сомневаться, что вырастет ужасный носяра.

— Знаешь, я уже испытываю к нему нежность и вроде как любовь. Уверен, что буду его любить. А ты, года через три-четыре, испытав все радости и тревоги, связанные с его воспитанием, его болезнями, наверняка забудешь, что это не твой ребенок.

— И никогда не подумаю, что мой был бы лучше?

— Ну, за это я не ручаюсь, у него могут быть различные недостатки, но мы все равно будем его любить, потому что он наш сын и больше ничей!

Прошло Рождество, католическое и православное, отпраздновали оба, а в промежутке, как раз под новый 1914 год, у Маланьи родились детеныши.

Их обнаружила Вера, заглянув в берлогу, которую Маланья устроила среди деревьев, растущих на развалинах жилища легендарного Хонгодора.

На крик Веры сбежались все домашние.

— Смотрите! Вот Маланьины медвежата!

В каждой руке она держала по зверьку; слепые, с редкой шерстью, весом не больше фунта.

— Это медвежата? — раздались изумленные голоса.— Эти фунтики?!

— Гора родила мышь!

Маланье явно не понравилось всеобщее веселье, она грозно рявкнула, и Вера отдала ей детенышей. Та унесла их в берлогу, улеглась на бок, лапой прижав их к соскам, и так до самого мая месяца,— мать спала, а малыши сосали в полусне, лишь изредка просыпаясь. А в мае они вылезли наружу, два медвежонка, выросшие невероятно, длиною почти в аршин. Впрочем, их так и продолжали называть Фунтиками.

Из памятных событий, которые потом долго с ужасом вспоминали, надо рассказать о ночном нашествии волков. Как-то в полночь, в лютый мороз, мужчины проснулись от бешеного лая собак. Прежде чем они успели схватить ружья, целая стая, больше двадцати штук, перепрыгнула с сугроба через забор прямо на середину двора. Митраша с Павлом стреляли по ним из окон второго этажа, Бронислав с крыльца, но все равно волки успели растерзать четырех оленей. Пять волков застрелили, одного загрыз Брыська с помощью Живчика (Брыська прокусил ему загривок, а Живчик вцепился в зад). Лайка со щенком просидели все время не шелохнувшись под террасой.