Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

Жить всецело интересами своего мужа — она не могла. Она старалась интересоваться его делами: и Самарским имением, и школой, которой он был особенно занят зимой 1874 года, его писанием и усердно переписывала его рукописи. Но все это было его. Ее дело были дети, она потеряла двоих, и она устала носить и кормить. Порой ей бывало бесконечно тоскливо в деревне. Хотелось света, музыки, людей…

И в то время, как ему надо было прожить, как он писал, еще 100 жизней, чтобы выполнить задуманное, — она скучала, она не знала, что с собой делать, где, помимо семьи, найти то, что заполнило бы ей жизнь.

Сознавал ли он это? Мог ли он помочь ей? Может быть, и нет. Жизнь для него была так полна, так много было интересов и дела, что он не мог понять и представить себе, если бы и захотел, почему она ощущала эту пустоту.

ГЛАВА ХХХП. ХУДОЖНИК ИЛИ МОРАЛИСТ?

В конце января 1875 года появилось объявление в «Московских Ведомостях» о выходе романа Толстого «Анна Каренина» в № 1 «Русского Вестника», от I до XIV глав.

Несмотря на блестящие отзывы критиков, поощрения его друзей, восторженные отзывы Н. Н. Страхова, Толстому временами хотелось бросить свой роман.

22 февраля 1875 г. он писал Фету: «Вы хвалите «Каренину», мне это очень приятно, да и как я слышу, ее хвалят, но, наверное, никогда не было писателя столь равнодушного к своему успеху, si succes il у а[68], как я».

Нередко в письмах к друзьям он жаловался, что Каренина ему противна, надоела.

«Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердца мыслями, — писал он Фету 25 августа 1875 года, — теперь же берусь за скучную, пошлую Каренину с одним желанием поскорее опростать себе место — досуг для других занятий, но только не педагогических, которые люблю, но хочу бросить. Они слишком много берут времени».

Почти в тех же выражениях он писал Страхову, — ему нужно «опростать место», иметь «досуг».

Прочтенная им первая книга Вл. Соловьева «Кризис западной философии. Против позитивистов» была еще одним толчком, взбудоражившим его собственные мысли.

«Мое знакомство с философом Соловьевым очень много дало мне нового, очень расшевелило во мне философские дрожжи и много утвердило и уяснило мне мои самые нужные для остатка жизни и смерти мысли, которые для меня так утешительны, что если бы я имел время и умел, я бы постарался передать и другим».

Это были мысли о Боге, о душе, о смерти, о смысле жизни, то. к чему он постоянно возвращался, что с годами все глубже и глубже в нем вкоренялось и то, что. спустя несколько лет, захватило его целиком и сделалось основой его миросозерцания.

Толстой часто находил ответы на свои вопросы в народе. Простые слова, сказанные неграмотным рабочим Федором Левину—Толстому, произвели целую бурю в его душе «…Люди разные, — сказал Федор, — один человек только для нужды своей живет… брюхо набивает», а другой «правдивый… для души живет. Бога помнит».

Ту глубину, которую Толстой усмотрел за этими обыкновенными словами Федора, вызвали в нем тот же восторг, что и философия Шопенгауэра, Канта, Паскаля…

Левин—Толстой «чувствовал в своей душе что–то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое».

«Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого Бога? И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить для своих нужд, т. е. что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего–то непонятного, для Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А, поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?

Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что–нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны…

А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А вот чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!»

Описывая переживания Левина, Толстой писал про себя. Он «чувствовал» и «нащупывал», но мысли его и его мировоззрение не приняли еще определенных форм. Глубочайшие религиозно–философские мысли еще перемешивались с житейскими заботами: мыслями об увеличении состояния, желанием, чтобы дети сносились с аристократическими семьями, с неоправданными вспышками гнева и порой даже с чисто мальчишескими затеями.

Летом 1875 года Толстые опять уехали в Самарское имение. Толстого влекла к себе вольная, дикая жизнь полукочевых монгольских племен с их особыми нравами и обычаями, широкие горизонты, простор степей, поросших мягким ковылем, особая порода киргизских, с густыми гривами и хвостами, низкорослых лошадей. Ему нравилась горячность, сила и резвость этих степняков и он даже подумывал завести в своем имении конный завод, скрещивая степняков с рысаками.

Толстой так увлекся лошадьми, что к великому восторгу населения и детей Толстых придумал устроить скачки.

Оповестили население и в назначенный день со всей округи стали съезжаться гости со своими кочевками[69], котлами, баранами и бочками кумыса: местные крестьяне, киргизы, башкиры в халатах, в чистых белых рубахах и шароварах, барашковых шапках, фесках и мягких кожаных сапожках. Четырех знатных магометанских женщин, лица которых, по обычаю, должны были быть закрыты, привезли на праздник в графской карете.

Вся эта толпа в несколько тысяч человек, расстелив ковры, живописными, пестрыми группами чинно расположилась на возвышении, откуда видны были скачки. Заунывное восточное пение, игра на дудочках, пляска чередовались с борьбой. По кругу в пять верст пущены были 22 лучшие лошади. Но только четыре пришли, остальные отстали. Победителям торжественно преподнесли призы: часы с портретом Государя, халат, шелковые платки. Через два дня все разъехались, довольные и веселые. Все обошлось как нельзя лучше, без всяких неприятностей и без всякой помощи полиции, чем Толстой был очень доволен.

Вернувшись из Самарской губернии, Толстой не сразу взялся за свою Анну. Софья Андреевна писала сестре от 26 августа, что «Левочка налаживается писать».

«Тот Толстой, который пишет романы, еще не приезжал, и я его ожидаю не с особенным нетерпением», — писал он Фету в сентябре 1874.

Он никак не мог заставить себя засесть за роман.

«Страшная вещь наша работа, — писал он Фету несколько дней спустя. — Кроме нас, никто этого не знает. Для того, чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь материал и завалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя. Особенно это чувствуется, когда работа начата. Все кажется: отчего же не продолжать? Хвать–похвать, недостают руки, и сидишь дожидаешься. Так и сидел я. Теперь, кажется, подросли подмостки, и засучиваю рукава».