Экспедиция в иномир (сборник) - Сергей Снегов

— Я все больше поражаюсь бедности вашего мышления, люди! — прогрохотал Левый. — Неужели ваш мир так скуден, что каждое действие в нем обосновано? А где же случайность, непредвиденность, невероятность, невозможность, все те милые неожиданности, которые приятно разнообразят существование? У нас для всего действует закон многосторонней необоснованности и только в целом, только в сумме все определено причинами. Я мог бы к этому добавить, что имеются правая и левая, передняя и задняя, нижние и верхние необоснованности и точно такие же верхние и нижние, задние и передние невозможности, но вряд ли вы поймете это. Четность осуществлений и отрицаний — вот главная черта нашего мира.

— У нас четность соблюдается не всегда, — заметил Артур.

— Страшный мир! Мир, где правое может существовать независимо от левого! Мир, где низ и верх, предмет и его зеркальное изображение взаимно незаменяемы! Мир, где действие всегда равно противодействию, а следствие определяется частной причиной, а не всем целым! Жалею вас, люди! Ни один вариал и секунды не просуществовал бы в вашем худшем из миров!

Артур собирался поблагодарить Левого за содержательный разговор, но Николай захотел узнать о математике в дзета-мире.

— Не спорь, только слушай, — предупредил я. — Боюсь, в области математики придется узнать особенно много правых и левых несуразностей, нижних и верхних чудовищностей!

Николай молчаливо слушал, хотя это было нелегко. Мы с Жаком тоже еле сдерживались, один Артур выглядел спокойным: что мы слышали теперь, он недавно нам предсказывал. Один плюс один равнялось двум лишь в общем и целом, а в единичных случаях, если складывались правая и левая, нижняя и верхняя, передняя и задняя единицы, сумма составляла или снова один, или один с привеском, или привесок без единицы… Дважды два равнялось четырем лишь случайно. Зато если из двух вычиталось два, то часть единицы оставалась. В дзета-мире не существовало нуля и никакие вычитания не могли привести к полному уничтожению вычитаемого. Категорический запрет нуля являлся главной особенностью дзета-математики. Что где-то, как-то уже существовало — никогда, никоим образом, ни при каких условиях не может перестать существовать — ее основная аксиома.

— Ox! — сказал Николай. Он обалдело поглядел на Артура.

— Дальше будет удивительней, — без улыбки предсказал Артур.

После арифметических откровений мы без содрогания выслушали, что в дзета-мире существуют, собственно, две математики: элементарная, для повседневности, и высшая, для тонких структур. В высшей математике всякое сложение приводило к уменьшению, а всякое деление — к умножению. Левый проиллюстрировал это примерами. Деление вариалов на две части равнозначно появлению двух вариалов, и каждый новый вариал больше исходного, ибо часть больше целого. Распадаясь, тела увеличиваются, сливаясь, уменьшаются. Целое не объединяет, а пожирает свои части: А плюс А всегда меньше А, хотя насколько оно меньше, зависит от случая, и задачей высшей математики является выяснение этих конкретностей.

— Вот видите, математика нашего мира проста и понятна, как, впрочем, и наша логика, — с торжеством закончил Левый.

— Сожалею, что не могу того же сказать о вашей логике и вашей математике.

На этом мы простились со вторым отцом города. Я чувствовал себя переполненным до тошноты. От услышанных парадоксов кружилась голова. Поджидавшие нас дзета-спутники устроили на лестничной площадке бешеную пляску. С добрую сотню разноцветных шаров, то ярко вспыхивающих, то погасающих до мерцания, носились вокруг, это тоже не способствовало успокоению. Николай, наоборот, пришел в хорошее настроение. Он объявил, что после право-левых откровений в полусумраке правительственной резиденции душа отдыхает на вакханалии цветов и света. Я сказал:

— Друзья, меня тянет на простор. Это алхимическое заведение, именуемое живым городом, действует мне на нервы. Хоть диковинного дзета-простора, но простора!

И мы стали выбираться наружу. Вскоре мы опять были на дне исполинской чаши, ограненной гигантской горной цепью. И опять горы съеживались и опадали, когда мы летели к ним, и становились вблизи крохотными холмиками или камнями. И опять над нами было равномерно золотое, пустое небо, оно единственное не менялось при нашем движении. И опять нас сопровождали дзета-спутники и то, отдаляясь, росли и тускнели, то, приближаясь, уменьшались, вспыхивали, накалялись до огненной яркости. Меня охватывали новые ощущения, еще день назад я не поверил бы, что они возможны…

— Артур, — сказал я. — Дорогой наш теоретик, мудрый Артур Хирота, а не кажется ли тебе, что оба праволевых правителя в одном все-таки правы? Этот непрерывно меняющийся пейзаж, эта постоянная непостоянность!.. Любой прыжок — и иной мир! Нет, тут что-то есть! Просто надо привыкнуть, чтобы понять красоту дзета-мира!

— Скоро ты объявишь, что до смерти устал от консерватизма родных галактических пейзажей и собираешься остаток жизни провести в дзета-мире, — иронически предсказал Артур. — И проделаешь, это не деловой прозой, приличествующей косморазведчику, а теперь еще и разведчику иномиров, а в поэтическом исполнении. Я читал твое увлекательное описание установки планет-маяков вокруг черного космопаука Н-115. И Немесида представилась мне земным раем, когда ты заговорил о ней белыми стихами.

— Серыми, Артур. В университете я писал стихи и в простодушии думал, что они белые. Но мне доказали, что ни одна строфа не вышла из серости. А ты меня удивляешь, Артур Хирота. Тебе понравился мой отчет о «черной дыре» Н-115?

— Он меня поразил, — серьезно ответил Артур. — Читая его, я пришел к мысли, что проходы в иномиры надо искать у коллапсирующих звезд, потому что звездные катастрофы могут происходить только в областях, где космос ослаблен и где, стало быть, есть лазы в высшие и низшие измерения. Идея о неоднородной прочности вакуума в галактических просторах была мне подсказана твоим отчетом, Казимеж. Именно поэтому я и настоял в Большом Совете, чтобы начальником первой трансмировой экспедиции назначили тебя. Ты не всегда понимаешь огромное значение своих находок, но обладаешь врожденным даром такие находки совершать.

— Благодарю. А мне почему-то казалось, что тебе неприятно, что в начальники экспедиции предложили не тебя, а меня. Занесу открытие этой ошибки в каталог других моих удивительных находок.

Мы вели этот разговор на пригорочке — полчаса назад он казался гигантской вершиной, закрывавшей треть небосвода. В стороне Николай играл с вариалами, они, отдаляясь, росли, становились гигантами и, бегом возвращаясь, стремительно опадали. Мне все больше нравилось это зрелище. Дзета-мир заслуживал того, чтобы им любовались. Жак не вмешивался в разговор и не показывал интереса к пейзажу. Он о чем-то хмуро размышлял. Уставший от игр Николай, плюхнувшись рядом, поинтересовался, что его огорчает. Жак громко вздохнул.

— Не огорчает, нет. Но эта беседа у Правого… Получается все-таки, что и у дзета-народов войны.

— Подумаешь, войны! Сражения из-за идей! Ведь так объяснил нам Правый? Научные дискуссии — вот их войны. В этом антилогическом и минус-математическом мире мы, очевидно, встретимся и с псевдовойной.

Жак качал огромной лохматой головой.

— А если война настоящая, Николай? И если нас втянут в нее? Одно нападение уже было — вспомни радиала и светоморе. Разве взаимоотношения радиала и светоморя ограничились научной дискуссией?

Я снова напомнил о правилах путешествия в дзета-мире:

— Здесь наша позиция — нейтралитет. А если войны и вправду имеют характер научных дискуссий — что ж, с интересом послушаем, но постараемся никому не навязывать своих мнений.

Глава четвертая

СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ В ДЗЕТА-МИРЕ

В день, когда в дзета-мире разразилась катастрофа, мы долго блуждали по нервам и жилам города, а потом отдыхали в помещении рядом со светостоловой. Это было нечто вроде колбы с суживающейся вверху горловиной. Вариалы забирались сюда без охоты, но это как раз привлекло нас, можно было побыть в одиночестве, не включая глубокого экранирования.

Я лежал, заложив руки за голову, и смотрел на отверстие колбы, ставшей нашей спальней. Стенки колбы озаряло внутреннее сияние, слабый свет струился в их глубине, он был то фиолетовым, то синим, то голубоватым — сумрачные, нерадостные краски, лишь изредка на них накладывались оранжевые отблески, словно бы золото далеких ликующих зарниц, но и они лишь подчеркивали, а не смягчали общую безрадостность сумрака. И я думал, что если бы вариалы сами не порождали свечения, если бы не несли в своих полувещественных телах собственного источника радостных красок, то существование их стало бы мрачным, как бытие пещерных жителей в темных подземельях.