Делай со мной что захочешь - Джойс Оутс

Ей есть что делать — она возьмет себя в руки и сделает. Она ведь уже несколько часов не смотрелась в зеркало, даже не думала о себе, и это первое, чем надо заняться. Из ванной она прошла к телефону и позвонила в обслуживание номеров, как это делал обычно Марвин: она заказала сандвичи с сыром и чашку кофе. Теперь она была очень голодна, и сандвич с сыром будет ей наградой, праздником.

Но ей было трудно на чем-то сосредоточиться, даже на еде. Ведь еще столько часов надо ждать — весь вечер, а потом ночь. Утром ей уже Ничто не грозит — просто она будет ждать, пока он не приедет. А если он не приедет…

О чем ты думала?

Не о любви.

Вечером, не находя себе места, она спустилась вниз, решив немного побродить. Все магазинчики в пассаже под отелем были темные, за исключением кафе и магазина мелочей. Последний был весело освещен, и в нем стоял какой-то нежный запах, словно бы духов; какое счастье, что он еще открыт, подумала Элина, ей ведь надо кое-уто купить. В стекле за прилавком косметики она увидела смутные очертания своей фигуры — тоненькая женщина в джинсах и полосатой кофточке, с распущенными волосами, волосами довольно длинными. Продавец, казалось, неодобрительно смотрел на нее. Но ей было все равно; она накупила на несколько долларов разных мелочей, все думая о том, как удачно, что магазин открыт, что он так ярко освещен, что в нем так приятно пахнет. Настоящий рай — столько тут всего продают, такой большой выбор! Уже выходя, она оглянулась и увидела, что одна из покупательниц наблюдает за ней — женщина средних лет в дорогом костюме, — и Элина слегка улыбнулась, окинув взглядом лицо женщины, чувствуя себя такой свободной — вот она накупила разных разностей и вышла, словно невидимка. Какая разница, если кто-то видел ее? Даже разглядывал? Она сунула кошелек в задний карман брюк и пошла своим путем.

Поднимаясь по эскалатору в главный вестибюль отеля, она случайно увидела себя в зеркале. И почувствовала прилиз нежности к этому лицу, к себе: какое счастье…

Какое счастье быть хорошенькой женщиной.

Да, это счастье. Сейчас она это поняла. В вестибюле она, затаив дыхание, лишний раз убедилась, что никто не знает ее и она совсем свободна — ведь она невидимка. Из ресторана в вестибюль вывалилась группа дельцов типа Марвина и его друзей, веселых, как Марвин, более чем подходящих для такого просторного дорогого отеля, и мужчины мельком взглянули на Элину — не без любопытства, из-за тою, как она была одета, а также потому, что в эту вечернюю пору она была одна. Ей захотелось улыбнуться им и сказать, что она жена такого-то, она принадлежит человеку, который вызовет у них лишь одобрение.

Утром, проснувшись рано, она выглянула из окна — посмотрела на город, и на небо, и на кусочек океана, который ей был виден; висевший над городом смог несколько огорчил ее. Солнце появилось лишь ненадолго, проглядывая сквозь рваные облака. Затем она спустилась вниз и стала ждать его. Она села в черное кожаное кресло, стоявшее в центре среди других кресел, и стала ждать с газетой на коленях — газету она подняла с пола у своих ног; прямо перед ней были вращающиеся двери, через которые он скорее всего и войдет. Теперь ей надо было только ждать — смотреть на тех, кто подходит к дверям, смотреть, кто появился на улице — пешком или вылез из машины, — а люди были все чужие. Но ведь человек, на первый взгляд чужой, может оказаться и знакомым. Сначала все люди казались ей одинаковыми, а потом, когда они, пройдя сквозь медленно вращающиеся двери, приближались к ней, у них появлялись индивидуальные черты, и это было так интересно. Одни оказывались старше, чем она предполагала, другие моложе; были и такие — тут она вздрагивала, — которые казались ей детройтскими знакомыми. Так Элина просидела и прождала с девяти утра до четверти двенадцатого, терпеливо, сознавая, что хоть и небольшой, а все же есть риск быть узнанной: ведь любой из мужчин, показавшийся ей знакомым, мог узнать ее, а то и совсем чужой человек может узнать — увидит, подойдет и изумленно воскликнет: «Вы случайно не?..»

Время шло, а она почему-то продолжала верить, что он явится. Ей и в голову не приходило, что в эти двери, нетерпеливо толкнув их, может войти Марвин или вместо него — тот, кого он к ней приставил. Теодор. А потом ей это все-таки пришло в голову, и она решила, что тогда просто встанет и отложит в сторону газету — не будет прятаться. После этого волноваться будет уже не о чем.

Затем, около полудня, она заметила мужчину, направлявшегося по улице ко входу, — он шел быстро, и хотя на таком расстоянии ей не видно было его лица, она решила, что это тот, кого она ждет. Тогда она поднялась, отложила в сторону газету, поднялась и стала ждать, когда он узнает ее.

Но он оказался ниже ростом, чем ей помнилось. На нем был темный костюм и белая рубашка с галстуком; он как раз снял солнечные очки и быстрым взглядом окинул вестибюль, сдвинув брови, словно здесь было слишком темно. Было в нем что-то такое, что притягивало ее, — этот острый, настороженный взгляд, даже то, как он на ощупь пытался засунуть в кармашек солнечные очки. У Элины чуть не мелькнула мысль: «А он мне подходит…»

Тут он увидел ее. Она почувствовала, как его словно током пронзило, когда он увидел ее, узнал.

Тогда она пошла к нему, а он направился к ней, наконец умудрившись заткнуть очки в кармашек, пытаясь улыбнуться. Но вид у него был до того ошарашенный, до того растерянный… Элина же улыбалась, стараясь скрыть от него смятение, внезапно охватившее ее от сознания, что он реально существует, что он тут, тем не менее она сумела улыбнуться — как хозяйка, встречающая смущенного гостя; она даже протянула ему руку, и он взял ее в свою, потом в обе свои твердые влажные ладони, и они улыбнулись, — и он и она, — пораженные тем, что они совершили.

— Ну… — только и сказал он.

Теперь она его окончательно вспомнила. И, однако же, это был не тот человек — этот был такой реальный, стоял так близко, и лицо у него, наверно, было то же самое и все же чем-то другое. Элина смотрела на него и ждала. В голове у нее было пусто, даже возникло что-то похожее на боль, жажда, чтобы эта пустота заполнилась, — он должен заполнить ее. А он долгое время лишь смотрел на нее, взгляд его невольно скользнул вниз, по ее телу, к ногам, опустился на пол, тогда как на лице было все то же выражение смутного, тревожного изумления.

— Вы выглядите совсем иначе… — сказал он.

И голос его звучал удивленно, еле слышно. Она ждала, когда он вновь обретет свой голос. Она нервно пошевелила рукой, все еще лежавшей в его ладони, словно желая показать, что он слишком крепко ее сжал, желая, чтобы он пошевелился.

— Я мог бы даже не узнать вас, — сказал он. — Хотите выпить? Пойти куда-нибудь выпить? А здесь есть где выпить? — он смущенно оглядел вестибюль. Элина не последовала за ним взглядом, а продолжала смотреть на него; она чувствовала, как лицо ее раскрывается, обнажается, словно нежнейшие лепестки цветка, — она ждала, когда он снова повернется к ней.

И он повернулся.

— Ну, хорошо, неважно, — сказал он.

Они поехали наверх.

Элина вошла в номер впереди него, чувствуя себя совсем девчонкой — в джинсах и полосатой кофточке, с распущенными по плечам волосами. Она слышала, как он закрыл за собой дверь. Что-то в ней вспыхнуло — сродни панике, — но она решила не обращать внимания, отодвинув это в ту часть сознания, где гнездилась память об ужасных горбатых улицах этого города, начисто вымарала все, забыла. Он что-то говорил, и надо слушать. А он говорил о разнице температур, о разных временных поясах, о том, как долго он добирался из аэропорта, и она впитывала в себя не слова, но таившееся под ними и такое понятное ей волнение.

Он был очень взволнован, очень нервничал. Элина слышала, как тяжело он дышит. А он уже говорил ей о том, какая она красавица, заставлял себя не касаться ее, а только говорил с ней. И то, что он говорил, его слова, — это была правда, однако Элина жалела его — так он был напряжен; ей даже страшно становилось от того, как он себя сдерживал. Она стояла в полосе солнечного света, словно сотканная из солнечных лучей, и улыбалась этому человеку, готовая раскрыть ему объятия.

Она была очень счастлива.

Наконец он подошел к ней и поцеловал ее. Он сказал жестко:

— Это очень серьезно…

Элина рассмеялась. От удивления он чуть не рассмеялся вместе с ней, но слова его были так суровы, что он не мог расслабиться, рассмеяться. Словно считал нужным сохранять эту суровую напряженность, до побеления суставов не поддаваться раскованности Элины. А она никогда еще не чувствовала себя такой свободной, такой раскованной, и, однако же, она уважала его суровость. Поэтому она закрыла глаза, чтобы ему легче было приблизиться. Она будет вся в его власти, как только закроет глаза.

И она почувствовала, как он крепко обхватил ее. Склонился над нею. Теперь оба молчали, словно сцепившись в схватке, в поединке, и, положив руки ему на плечи, чувствуя под пальцами внушающие страх твердые мускулы, она поняла — что бы она ни сделала, он уже не заметит. Сейчас для него существовало только его всепоглощающее желание. А ей хотелось рассказать ему, как она его ждала, ждала без мыслей, без воли, без волнения, ждала и знала, что он придет. Но она не смела заговорить, потому что знала: ее голос отвлечет его.