Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

толстовца Петра Сергеенко, намекавшего, что он может завлечь в журнал «самого» Льва Николаевича, и «Тень века сего» Дмитрия Абельдяева, который Брюсов согласился печатать только в радикально сокращенном виде (автор благодарил и посвятил ему трогательное стихотворение).

Брюсов и Струве сработались, хотя редакция находилась в Москве, а хозяин жил в Петербурге. Валерий Яковлевич, не пытаясь влиять на генеральную линию, демонстрировал властному и честолюбивому Струве почтение и в то же время нередко отвергал предложенные через него рукописи. Петр Бернгардович не вмешивался в литературную часть, хотя не обошлось без проблем. Декабрьский номер 1910 года был арестован цензурой за повесть Брюсова «Последние страницы из дневника женщины», охарактеризованную автором как «верх скромности и целомудренности» в сравнении с сочинениями Михаила Арцыбашева и Анатолия Каменского. Запрет вскоре был снят, журнал почти не потерпел убытков, Брюсов обещал «быть еще осторожнее в выборе материала», поскольку ополчившаяся на модернистов пресса задела и Струве: «Человек, который стоял в гордой позе Герцена, и вдруг… главный распорядитель на сцене кафе-шантана»{57}.

Повышенное внимание публики к «Последним страницам» было вызвано не столько художественными достоинствами повести, но тем, что в ее сюжете видели отражение слушавшегося в 1910 году в Венеции громкого дела красавицы-авантюристки Марии Тарновской и ее подельников[64], хотя сам автор отрицал это. Разумеется, его интересовали не уголовно-сенсационная сторона, а психология современной женщины и «все темное в жизни и в душе», что здесь причудливо переплелось. Венгеров нашел в «Последних страницах» «реализм в лучшем смысле слова», обратив внимание на «совершенство формы, на ее чрезвычайно отчетливый рисунок, обилие подробностей, строго подобранных для того, чтобы сосредоточить внимание читателя на одном пункте»{58}. Елена Колтоновская похвалила «благородный, красивый язык» повести: «Наивная простота и ясность лучших из старых стилистов как будто сами собой сочетались у Брюсова с нежной благозвучностью, цветистостью и гибкостью новой речи», — но отказала автору в психологизме: «Многие черты женщины-модернистки, женщины, стоящей на высшей ступени интеллектуального развития и безвозвратно утратившей свою непосредственную, стихийную природу, схвачены автором верно. Но творчески обобщить эти черты, создать живое лицо ему не удалось. Героиня его ходульна и неубедительна, как почти все лица в повести»{59}.

С этой оценкой перекликаются слова Гиппиус из письма к Брюсову 15 декабря 1910 года: «Ваша женщина чувствует и действует совершенно так, как она в жизни действует и чувствует. Но написать, сказать об этом она бы не могла — и в этом ложь. Она потому только может быть такой, что не может себе этого рассказать. […] Поэтому — дневник ее подложный, это то, что мужчина умеет рассказать о женщине, а не она о себе». Видимо, Зинаида Николаевна имела в виду такие признания героини: «Я хочу свободы в любви, той свободы, о которой вы все говорите и которой не даете никому. Я хочу любить, или не любить, или разлюбить по своей воле или пусть по своей прихоти, а не по вашей. Всем, всем я готова предоставить то же право, какое спрашиваю себе. Мне говорят, что я красива и что красота обязывает. Но я и не таю своей красоты, как скупец, как скряга. Любуйтесь мною, берите мою красоту! Кому я отказывала из тех, кто искренно добивался обладать мною? Но зачем же вы хотите сделать меня своей собственностью и мою красоту присвоить себе? Когда же я вырываюсь из цепей, вы называете меня проституткой и, как последний довод, стреляете себе в сердце!»

Молодому критику Александру Закржевскому повесть — автор которой «проник в то святое святых, о котором знает только женщина» и создал «такой законченный, такой яркий и живой образ женщины» вампирического типа — дала повод для общих оценок: «Брюсов — это музыка бесконечной ночи сладострастья, извращенности и восторгов пола. Это — драгоценный, порфироносный плащ, наброшенный на исступленность звериного. […] Его творчество, его музу, его вдохновение дерзко и жадно ужалила женщина, — и вот вспыхнуло, загорелось, разнеслось какое-то необычайное пламя, какой-то дикий экстаз, какая-то зловещая и садическая молитва, повергнутая у той завесы, за которой таинственно и тихо мерцает непознанное и чудесное, первопричина всего, основа вселенной, корень земного — пол. В муках вдохновения, когда возникают провалы, граничащие с безумием, поэт интуицией своей проникает за эту завесу, и сладостно сливается сознание с миром запредельной тайны, и мысль, ослепленная новыми искрами, — брызжет светом прозрения во тьме»{60}.

Годом позже, откликаясь на выход первого тома ПССП, Виктор Чернов резко отозвался о том, что восхищало Закржевского: «Любить в любви яростную вспышку первобытной страсти — это значит не идти вперед, к любви будущего, истинно-человеческой, очеловеченной, — нет, это значит возвращаться к атавистическим пережиткам в натуре человека-полузверя, удовлетворявшего властную стихию своего полового инстинкта в атмосфере борьбы и насилия, это значит будить роковые ассоциации любви и ненависти, наслаждения и мук — те роковые ассоциации, из которых вытекает столько отвратительных явлений половой патологии. […] Страшно за человека, когда видишь его возвратившимся к первобытному полузверю»{61}.

Пристальный интерес к психологии женщины, особенно в экстремальных ситуациях, и стремление проникнуть в нее, вплоть до самых интимных деталей, отличали Брюсова с юности: с одной стороны, можно вспомнить рассказ «С Божьей помощью» (1899), натуралистически описывающий муки роженицы{62}, с другой — баллады из «Urbi et orbi», в которых любовная страсть неразрывна с физической мукой. Брюсов-прозаик обычно описывал экстремальные ситуации со стороны: «рассказов врача» у него больше, чем «рассказов психопата», — за что Абрамович назвал его «почти фотографом души в моменты плотского экстаза, широко и рельефно снимаемого»{63}. Около 1910 года Брюсов задумал сборник рассказов «Дыба», о характере которого говорят заглавия намеченных для него произведений: «Рассказ акушера», «Добрый Альд» и «Дворец крови». Судя по проекту титульного листа с выходными данными: «Женева. 1910. Hors commerce[65]», — автор думал выпустить книгу за границей (в России это неизбежно привело бы к запрету и конфискации тиража, к судебному процессу с осуждением автора и издателя), но отказался и от такого варианта{64}.

Тематику второго сборника рассказов Брюсова «Ночи и дни», появившегося в середине апреля 1913 года, определило, как сказано в предисловии, желание «всмотреться в особенности психологии женской души». Книга прошла не то чтобы незамеченной, но непонятой. Рецензент «Нового времени» Николай Вентцель утверждал: «Жизненной правды в изображении выведенных в „Ночах и днях“ отечественных Мессалин и доморощенных ницшеанок было бы напрасно искать. Но если смотреть на них как на поэтический вымысел, то и тогда радости от них мало: несмотря на попытки автора