Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

Вечером, за ужином в Слободском дворце, растроганный приемом москвичей Александр несколько раз повторил: «Этого дня я никогда не забуду».

Во время пребывания Александра в Москве он получил мирный договор о завершении войны с Англией, подписанный в шведском городе Эребру[57], а по дороге в Москву, когда остановился 9 июля в Смоленске, ему был вручен и мирный договор с Турцией[58], подписанный в Бухаресте Кутузовым и уже ратифицированный султаном.

В Москве же Александр переосмыслил роль Дунайской армии адмирала Чичагова — 4-й армии было приказано идти на соединение с 3-й армией Тормасова, образовывая на левом фланге Великой армии группировку в пять конных и девять пехотных дивизий.

В ночь с 18 на 19 июля, пробыв в Москве восемь дней, Александр выехал в Петербург.

На сутки остановился он в Твери у Великой княгини Екатерины Павловны, бывшей замужем за тверским генерал-губернатором Георгом Петром, принцем Ольденбургским, и 22 июля прибыл в Петербург.

Он поселился во дворце на Каменном острове и ежедневно по многу часов занимался делами армии, по-прежнему отдавая распоряжения и Главной квартире, и части свиты, оставшейся при действующей армии. Царь стал вести во дворце полубивачный образ жизни, сам был одет в походную форму и, как и его приближенные, носил шпоры, что означало: они все еще вместе со своим монархом находятся в походе.

Поездка по России встряхнула Александра и дала ему новые силы и твердую уверенность, что бороться с Наполеоном следует без всяких компромиссов и до конца.

Об этом весьма красноречиво свидетельствует его разговор с фрейлиной Струдзой, записанный ею по горячим следам тогда же, летом 1812 года.

Александр сказал фрейлине: «Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности чудного народа». — «Как же это, государь? Я Вас не понимаю», — возразила Струдза. «Да этому народу нужен вождь, способный его вести к победе; а я, по несчастью, не имею для того ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла в тени двора, а если бы меня тогда же отдали к Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать и, может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые теперь нам угрожают». — «Ах, государь, не говорите этого. Верьте, что Ваши подданные знают Вам цену и ставят Вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете». — «Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите; но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнить, как бы я желал, должность, которую я занимаю; ко, по крайней мере, не будет у меня недостатка в мужестве и в силе воли, чтобы не погрешить против моего народа в настоящий страшный кризис. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, он может разрешиться к нашей славе. Неприятель рассчитывает поработить нас миром; но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями». — «Такое решение, государь, достойно Вашего Величества и единодушно разделяется народом». — «Это и мое убеждение; я требую только от него не ослабевать в усердии к великодушным жертвам, и я уверен в успехе. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо».

16 июля, когда Александр еще был в Москве, дворянское собрание Московской губернии избрало «в главнокомандующие Московской военной силы», то есть начальником народного ополчения, М. И. Голенищева-Кутузова. По воле царя и дворянства Петербургской губернии Кутузов должен был возглавить добровольцев и все те части Петербургской и Финляндской дивизий, которые находились в столице и ее окрестностях, и, кроме того, еще и Петербургское ополчение. Александр, утвердив его в новом качестве, назначил главой «Московской военной силы» генерал-лейтенанта графа И. И. Маркова — сподвижника Суворова, участника штурмов Очакова и Измаила. (Иногда фамилия Маркова писалась «Морков».)

Кутузов же остался начальником Петербургского ополчения, получив под команду сначала так называемый Нарвский корпус, предназначенный для обороны столицы, а затем и все войска Петербурга и Финляндии.

Отъехав из Полоцка в Москву, Александр оставил Барклая не только супротив Великой армии Наполеона, но и против сонма недоброжелателей и врагов, засевших в его собственной армии.

И если, сражаясь с французами, Михаил Богданович мог рассчитывать на помощь десятков тысяч своих солдат и офицеров, то тихую, невидимую войну с интриганами из Главной квартиры должен он был вести почти в одиночку, ибо его партия была намного слабее партии паркетных шаркунов-царедворцев.

Ко всему прочему, угождая этим господам, многие генералы и офицеры его собственного штаба стали их союзниками, и кто-то из них сразу же после отъезда Александра пустил довольно обидный каламбур: «Каково-то станет ныне Барклаю без царя во главе». Шутка особенно понравилась Константину Павловичу, давнему недоброжелателю Барклая, который после отъезда старшего брата стал претендовать в армии на первую роль — еще одного «августейшего вождя».

Трудно было отыскать в армии двух столь противоположных людей, как Барклай и Константин Павлович.

Порфироносный Константин, рожденный в царском дворце, презирал сына нищего арендатора, у которого и теперь не было ни крестьян, ни земли.

Довоенные досуги Константина Павловича были заполнены волокитством, кутежами, маскарадами и балами, неистовствами всякого рода — от организации убийств наемными бандитами до руководства оргиями, участники которых тоже нередко становились убийцами и насильниками, и даже Александру с трудом удавалось не доводить эти скандальные дела до суда.

Ненавидя всякий труд, цесаревич более всего любил мундирно-парадный блеск и мишуру, в то время как Барклай все свободное время тратил на чтение и получение полезных знаний, а в военном деле полагал самым важным созидание боеспособной армии, а не шагистику и фрунт.

Барклай был заботлив, не чужд снисходительности, всячески избегал телесных наказаний, в то время как Константин Павлович и в этом был ему совершенно противоположен.

И мог ли цесаревич потерпеть, чтобы им командовал такой человек?

К тому же Барклай пользовался репутацией исключительно храброго человека, а о Константине Павловиче знаменитый Денис Давыдов оставил в своих воспоминаниях такие строки: «Не любя опасностей по причине явного недостатка в мужестве, будучи одарен душою мелкою, неспособною ощущать высоких порывов, цесаревич, в коем нередко проявлялось расстройство рассудка, имел много сходственного с отцом своим».

Цесаревич сильно чувствовал нравственное превосходство Барклая и столь же глубоко и сильно ненавидел его.

Неприязнь между ними возникла еще пять лет назад, когда цесаревич был главой «мирной партии», доказывая необходимость заключения с Наполеоном мира, а Барклай — одним из немногих сторонников продолжения войны с ним.

Потом служба не сталкивала их, да и Александр был для Барклая надежной опорой и защитой, а в первые дни войны лишь один случай мог еще дальше испортить отношения между ними, но Барклай ловко избежал столкновения, не поступившись ни человеческими, ни служебными принципами.

…Однажды Барклаю доложили, что двое лейб-казаков, находясь в засаде, увидели медленно и, как им показалось, осторожно едущих офицеров. Их кони шли бок о бок, а офицеры тихо переговаривались по-французски.

Казаки пропустили французов мимо себя, а потом выстрелили им в спины. Оба были убиты наповал. Казаки привели коней с положенными поперек седел телами офицеров в полк, и тут оказалось, что убиты ими русские офицеры-гусары, которых приняли они за противников из-за чужеземного наречия да и из-за великой пестроты мундиров того времени.

Казаков арестовали, и по воинскому уставу за убийство офицеров им могло быть назначено лишь одно наказание — смертная казнь.

Барклай отправил дело генерал-гевальдигеру и велел судить их по всей строгости закона, зная, что последнее слово за ним, ибо приговоры, касающиеся всех его подчиненных до полковника включительно, утверждал после решения суда он сам. Особенно же относилось это к делам, по которым выносилось решение о расстреле.

Барклай немедленно издал приказ по армии, категорически запрещавший вблизи неприятеля, в разведке, на аванпостах, в боевом охранении говорить на каком-либо иностранном языке.

А дождавшись смертного приговора, наложил такую резолюцию: «Понеже оба приговоренных состоят по команде в лейб-гвардейской дивизии, шефом коей является е.и.в.в.к. Константин Павлович, отправить оный приговор е.и.в. для окончательного решения».

Константин Павлович, получив такую бумагу, не только приговор отклонил, но и представил того и другого казака к медалям.

Случай этот Константин Павлович запомнил и посчитал его за прецедент, когда бы его подчиненные находились в его юрисдикции.