Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

Однако тут пришло известие, что Минск уже занят корпусом Даву, и Багратиону не оставалось ничего иного, как еще раз переменить направление движения и идти к Бобруйску. Не успела 2-я армия пройти и двадцати верст, как из Главной квартиры поступил приказ, подписанный самим царем, проследовать через Новогрудок и затем атаковать Минск.

Не было в русской армии генерала, который более Багратиона хотел наступления. Однако на сей раз даже он отказался выполнить приказ царя, ибо наступление означало окружение, разгром и плен.

«Данное мне направление на Новогрудок, — ответил Багратион Александру, — не только отнимало у меня способы к соединению через Минск, но угрожало потерей всех обозов, лишением способов к продовольствию и совершенным пресеченьем даже сношений с 1-й армией».

Двигаясь к Бобруйску, Багратион узнал, что и Свислочь, расположенная в сорока верстах от Бобруйска, тоже уже занята французами.

Совершив еще один маневр, Багратион сделал рывок на юго-восток. 26 июня, присоединив по пути отряд Дорохова, 2-я армия вышла к Несвижу.

Здесь Петр Иванович отрядил в арьергард отряд Платова и остановил армию на отдых.

Наказной атаман Войска Донского шестидесятидвухлетний генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов встал у местечка Мир и начал готовиться к бою. Было у него под рукой пять с половиной казачьих полков — две с половиной тысячи человек. — и рота артиллерии.

Противник же шел в «тяжкой силе» — двенадцать польских конных полков, два саксонских кирасирских да четыре кавалерийских вестфальских. В авангарде корпуса Жерома Бонапарта мчалась кавалерийская бригада Турно.

27 июня в лихой кавалерийской сшибке с донцами Платова французский авангард был остановлен и отброшен. Большинство французских кавалеристов либо пало в бою, либо попало в окружение — хитроумный атаманский «вентерь».

На следующий день завязалось более крупное дело. Если накануне Платов сошелся с бригадой генерала Турно, то теперь перед ним была уже уланская польская дивизия генерала Рожнецкого. Однако Платов оказался победителем и в этом бою.

30 июня Платов ушел на соединение с главными силами Багратиона, но по дороге от захваченных в плен саксонцев и пруссаков узнал, что Даву и Жером Бонапарт, четко согласовывая передвижения своих войск, смыкают вокруг 2-й армии кольцо окружения.

Он тотчас же сообщил об этом Багратиону, и тот, бросив обозы и отправив пленных и раненых в Петриков и Мозырь, сам крайне спешно пошел к Бобруйску, чтобы опередить Даву, продвигавшегося к Могилеву.

Однако Даву был лишь одной из опасностей, второй — не меньшей — был наседавший с тыла Вестфальский король. Багратион приказал Платову занять Романово и стоять против Жерома заслоном хотя бы до вечера 3 июля, пока он не оторвется от превосходящих сил Даву.

На сей раз донцам предстояло схватиться с кавалеристами дивизионного генерала Латур-Мобура. Платов дождался Латур-Мобура, и когда тот вывел на рысях почти весь свой отряд к берегу Морочи, казаки подожгли мост и стали через реку расстреливать из пушек скопившиеся у переправы войска.

…В это время 1-я армия, в штабе которой не знали точно, где теперь Багратион, шла не на восток, к Минску, а, уйдя на север, остановилась в Дриссе. Расстояние между армиями Багратиона и Барклая все увеличивалось, достигнув в эти дни максимума — трехсот верст.

2 июля Багратион дал еще один бой.

В этот же день 1-я армия вышла из Дрисского лагеря и двинулась к Полоцку.

Выбор направления 1-й Западной армии определялся тем, что нужно было встать на таком месте, чтобы находиться неподалеку от корпуса Витгенштейна, прикрывавшего Петербург, и контролировать две дороги — на Ревель и на Себеж, откуда шел к армии основной поток продовольствия.

И именно таким местом и был Полоцк.

Ранним утром 7 июля, когда Барклай был на конюшне и чистил коня, вдруг подъехала коляска государя и он вошел к своему военному министру, чтобы дать ему последние наставления и проститься с ним.

Александр поручил Барклаю общее командование армиями, но не облек его званием главнокомандующего, поставив в очень затруднительное положение, ибо и Багратион, и командующий 3-й Обсервационной армией Тормасов были в одинаковых с ним званиях полных генералов. Александр полагал, что должность военного министра уже сама по себе делает его главноначальствующим.

Свидание было продолжительным, но не потому, что царь ставил задачи перед своим военачальником, а потому, что оправдывался перед ним и объяснялся по поводу множества ошибок, оплошностей и неловкостей, допущенных по его вине за последние три недели.

Как не похож был Александр Павлович на совсем недавнего государя, отчитывающего в Вильно за то, что он не добился от своих подчиненных точного выполнения отданных им приказов!

Если и проскальзывали в их беседе назидательные нотки, то были они едва заметны и произносились тоном извинительным, и чаще, чем обычно, употреблял государь «не кажется ли вам?», «не думаете ли вы?», «подумайте, не следует ли?», и чаще иного: «впрочем, полагаюсь на опытность вашу и весьма разумную осторожность».

И даже то, что прощаться с ним государь приехал в конюшню, сам-второй, при одном лишь кучере, оставленном в коляске, и свидание провел с глазу на глаз, без свидетелей, и даже как будто таясь, — о многом сказало Барклаю, еще раз заставив подумать, как непредсказуем Александр, когда дух его слабеет и в сердце вкрадывается тревога.

Сев в коляску, Александр ласково улыбнулся и сказал:

— Прощайте, генерал, еще раз прощайте.

И было неясно, только ли о разлуке говорит он или же еще раз просит прощения за нанесенные им обиды.

И, как бы избавляясь от двусмысленности сказанного, Александр добавил:

— Надеюсь, до свидания.

И когда коляска тронулась, царь обернулся к стоявшему во фрунт Барклаю и сказал:

— Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что второй у меня нет. Эта мысль не должна покидать вас.

Все, кто видел Барклая после отъезда царя из Полоцка, кто часто бывал рядом с ним, выполнял его задания и отвечал за данные им поручения, отметили, что он переменился на следующий же день.

Суровый — он стал крутым и жестким; холодный в служебном общении — теперь он часто казался ледяным, и так же преобразился его взор, приобретший цвет льда; требовательный — он стал педантично-взыскательным, ничего не прощающим и все прекрасно помнящим; немногословный — он стал почти безмолвным, ограничиваясь только приказами.

Казалось, что вся та непосильная ноша, которая называлась армией, легла теперь на плечи его одного, и он экономил всякую малую толику сил, сохранял в себе и каждую мельчайшую частицу энергии, оставляя все только для одного-единственного дела — сохранения вверенной ему армии.

Даже адъютанты редко видели, когда и что он ел, где и сколько спал: чаще всего он чутко задремывал в седле и пробуждался от малейшего шороха. И вместе с тем был он аккуратен и даже щеголеват, показывая всем, каким должен быть всегда полководец.

Глава вторая

От Полоцка до Смоленска

Государь, оставив армию в Полоцке, через Смоленск поехал в Москву. Поздним вечером 10 июля Александр прибыл в первопрестольную и остановился в Кремле. На следующее утро Кремль наполнили тысячные толпы москвичей.

В 9 часов утра царь вышел на Красное крыльцо и был встречен приветственными кликами народа и звоном колоколов всех московских колоколен и церквей.

Однако не только криками «Ура!» приветствовали Александра народные толпы. Он слышал рядом с собою: «Веди нас, отец наш!», «Умрем или победим!», «Одолеем супостата!».

Александр, сойдя с Красного крыльца, с трудом пробился сквозь густую массу народа к Успенскому собору. Свитские генералы с трудом сдерживали натиск людей.

По дороге к собору один из мещан, оказавшийся рядом с ним, сказал: «Не унывай, батюшка! Видишь, сколько нас в одной только Москве, а сколько же по всей-то России! Все умрем за тебя!»

Едва тринадцать саженей Александр прошел чуть ли не за четверть часа — так тесно стояли москвичи на его пути.

После торжественного молебна в Успенском соборе Александр взялся за дела, целью которых было объединение всех сословий России в борьбе с иноземным нашествием.

15 июля собрание московских дворян и купцов, сошедшихся в Слободском дворце, еще раз убедило Александра в том, что у него есть единодушная и мощная патриотическая поддержка и среди дворян, и среди купцов. А встреча с народом в Кремле свидетельствовала о том, что ремесленники, мещане и крестьяне также решительно готовы встать на защиту Отечества. Дворяне обязались сдать в армию каждого десятого крепостного и сами, почти все, кто был способен носить оружие, пошли на войну. Купцы, оказавшиеся 15 июля в Слободском дворце, собрали менее чем за полчаса по подписке два миллиона четыреста тысяч рублей (а за всю войну 1812 года московское купечество пожертвовало более десяти миллионов).