История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

Лицо прораба постепенно обрело свой обычный, естественный цвет. Пробурчав под нос сочное ругательство, он поспешил убраться. Каналаш проводил его взглядом, затем попросил чаю.

— Эх, ребятки! Будь мне сейчас лет эдак двадцать… — Он стянул кепку, вытер ею уголки рта, высохшего, окруженного бурыми пятнами, потом подул в замысловато расписанную алюминиевую кружку. — Э-эх! Я бы этой девчоночке… — И он молодцевато тряхнул головой. — Я бы попросил ее только встать посредине. А там — не беда, что вместо крыши перекрытия, что надо еще ставить опалубку… Я бы скинул пиджак, засучил рукава — даже и зимой, в лютый мороз, — и сказал бы ей… — Он не сообщил, что бы сказал в этом случае. Но на какое-то мгновение лоб над его косматыми бровями разгладился и от морщин остались лишь белые полоски. Правой рукой он потянулся к талии Весняночки. — Эх, ребятки, вот что скажу я вам: тогда и вправду наступила бы весна…

— Вечно вы шутите, дядюшка Каналаш! — засмеялась Весняночка и выскользнула из готовых сомкнуться вокруг нее объятий.

И все мы охотно поверили в то, что он всегда шутит, хотя никто из нас не помнил, чтобы он когда-нибудь шутил.

В рождественскую неделю, когда только еще начинал брезжить рассвет и город, подобно сурку, спал в зимней норе, на крыше соседнего дома уже сидели двое парней, подручных старого плотника «масека»[51]. Они разбирали шиферную крышу в том месте, как нам сказал дядюшка Каналаш, две стропильные «ноги» стали «инвалидами» от дряхлости. Оба парня длинными березовыми метлами очищали крышу от снега: ночью ее присыпало плотным слоем снежной крупы. Потом, съежившись от холода, они уселись на коньке крыши, как две замерзшие вороны. В это время Весняночка как раз отправилась в свой утренний обход с чаем и заметила их.

— Да вы же замерзнете! — воскликнула она и остановилась перед низеньким домиком, над которым, словно гигантский колпак, нависла крыша. — Слезайте сейчас же! — приказала она парням.

Те засмеялись. Один из них — лицо у него все было в крапинку, точь-в-точь как воробьиное яйцо, а светло-рыжие вихры торчали во все стороны из-под синего берета — сложил ладони лодочкой и крикнул девушке какую-то непристойность. Мы не расслышали, что он сказал, но Весняночка укоризненно покачала головой. Как бы прося о помощи, она обернулась к нам, и я чуть не расхохотался. Закутанная в темный платок, Она напоминала старую ведьму из спектакля заводской самодеятельности: платок темный, а личико белое, словно только что выпавший снег. Ее потешный носик покраснел от колючего морозца, глазки же широко раскрылись, как скорлупа зрелого ореха, а яркие губки обиженно оттопырились, словно говоря: «И почему люди такие дурные?»

А меня так и распирало от смеха. Лаци Душик, стоявший рядом со мной, прислонившись к подоконнику, хлопнул меня по спине.

Однажды Лаци признался мне, что ему нравится Весняночка и вот уже несколько дней он ломает голову над тем, как сказать ей о своем чувстве. И, разумеется, парень ревновал. В общежитии наши кровати стоят рядом, и по ночам я слышу — ворочается, стонет и вздыхает мой друг.

Весняночка предоставила двух подручных самим себе. А у Лаци тотчас же нашлось срочное дело внизу, на первом этаже. Он оттащил туда планки, только что обработанные химическим составом; взял он их столько, что хватило бы на две комнаты. Даже уши у него пожелтели от анилина. Возвращаясь наверх, он догнал Весняночку и, умоляюще глядя на нее, попросил понести ведро.

— Вы же слабенькая, — уговаривал он, — устанете.

И действительно, к тоненькой фигурке Весняночки совсем не подходили огромные сосуды, так же как и ее неуклюжая телогрейка; однако она и то и другое охотно носила и никогда не стыдилась. Дядюшка Каналаш пообещал замолвить словечко где надо, чтобы ей выдали телогрейку по росту.

Пока мы пили чай, Весняночка навела порядок в комнате. Сложила планки, подровняв концы, собрала высыпавшиеся из сумки гвозди и разделила их поровну между нами двумя; собрала топоры, молотки и прислонила к стене пилу, как подобает, острием внутрь; разгладила лацканы пальто, висевших на гвозде; подбросила кокса в печку и выгребла золу из поддувала. Собрала объедки для собаки одного каменщика — избави боже растаптывать их! — и набила ими свои карманы.

Лаци провожал взглядом девушку, куда бы она ни шла; его пальцы дрожали как бы в такт ее легким шагам. Если девушка бросала взгляд на него, Лаци хмурился и начинал смотреть в угол.

А мне хотелось смеяться от счастья! Почти неслышный стук ее каблучков рождал у меня воспоминания о танцах, о танцах под сенью тапольцайских дубов, где мы отплясывали в начале лета, в День строителя. Ее голос звучал для меня как музыка. А стоило ей взглянуть на меня, тут же мне вспоминалась весна. Всего лишь одно это слово — «весна»! Ничего больше! И этого было достаточно. Я не думал о запахах дождя и земли, не думал и о траве, о той самой траве, что превращается в зеленеющий луг и окаймляет полевые дорожки. А лишь смотрел ей в глаза и окунался в них взглядом… И после этого я уже не замечал, глядя в окно, что снег падает все гуще и гуще, а два паренька на крыше, взявшихся подработать «налево», безуспешно пытаются согреться, хлопая закоченевшими руками. Не замечал я и огня; он, как в тумане, мигал между решеток колосника. А скажи она, чтобы я взял в руки тлеющие угольки, потому что это цветки львиного зева, а обнимающиеся с дымом языки газового пламени — букеты жасмина, я взял бы угольки в руки и смеялся, смеялся бы от счастья…

Мне хотелось смеяться и тогда, когда Весняночка уходила уже далеко и брела в тени строительных лесов по белеющей дорожке. Тяжелые стойки, подобно уходящим в небо волшебным деревьям, вздымались над этажами; их закрытые снежными шапками верхушки мы не могли даже разглядеть. Маленькие следы девичьих ног извивались змейкой мимо чащи стоек, а затем делали осторожный поворот и выходили на дорогу. Вот девушка остановилась напротив двух подручных. Парни неторопливо спустились с крыши и выпили по кружке горячего чаю.

Лаци, скрежеща зубами, стоял у окна. Он согнул вокруг пояса гибкий стальной наугольник. Я рассмеялся. Тогда он швырнул в меня им. Хорошо, что я вовремя успел отскочить.

Начиная с этого дня, оба подручных тоже стали получать ежедневно свою порцию чая; Весняночка подтверждала слова паркетчика Юббадя, который, работая со складным метром, говорил: «Отмерять — не по карточкам выдавать, на всех хватит».

Старый «масек», присоединившийся на следующий день к своим подручным, латавшим прохудившуюся крышу, отвернулся, чтобы не видеть, как они допивали чай. Он по обыкновению что-то поворчал себе в усы (за эти усы мы его прозвали Енотом). И действительно, во всем его облике было что-то от этого зверька: серебристые волосы торчали из-под черной итальянской шляпы с широкими полями; какой-то особенный загар на лице местами переходил в зеленоватый оттенок, а местами поражал своей тусклостью, был словно выцветший, напоминая оторвавшийся от скалы мох, ставший таким то ли от лунного света, то ли от знойного солнца. Старик не принимал угощения Весняночки. Его раскатистый голос мы слышали обычно лишь по утрам, когда он утихомиривал своих подручных, которым пришлась не по вкусу палинка хозяина дома. В течение всего дня он не разгибая спины работал на крыше, передвигаясь неуклюже, как медведь; вельветовый костюм, какой имели обыкновение носить мастеровые-плотники, на его широких плечах и на заду натягивался так, что, казалось, вот-вот лопнет по швам. Издали сверкал его складной метр, которым он орудовал размеренными, натренированными движениями. Странный человек был старый «масек» — это святая правда. Однажды днем он явился к дядюшке Каналашу. Мы почтительно ответили на его рукопожатие; рука у него была крепкая, холодная и твердая, как железо. Лицо носило отпечаток какой-то болезни или усталости: вокруг желобков и бугорков, образованных морщинами, пестрело множество мелких прыщиков.

Каналаш и старый «масек» уединились в нише окна и тихо беседовали. Мы в это время уже настилали паркет, и Лаци вышел в другую комнату за паркетинами. Он долго там пропадал, из чего я заключил, что приближается Весняночка, Я уже заканчивал укладку второго ряда: выступы ловко ложились в пазы, и паркетины цвета гренков, выстраивались в линейку.

Лаци запаздывал, я приступил к укладке не законченного им первого ряда. Старый «масек» взял у меня из рук пилу, попробовал на ощупь острие зубцов и на глазок распилил паркетину наискось. Она точно и плотно легла к стене.

Он попросил следующую. Изумление мое не знало границ.

— Этому приему меня научил еще мастер Матяш, — сказал он и как бы между прочим добавил: — С наугольником.

Дядюшка Каналаш подтвердил — вместе, дескать, были учениками.

— Гляди как нужно делать, сынок, — сказал «масек». Большой палец он прижал к зубьям пилы; зубья царапали тоненькую линию на конце ногтя. — Вот и вся премудрость. — Я даже не успел поблагодарить его за раскрытие секрета — вошла Весняночка, а следом за ней Лаци с целой охапкой паркетин. Меня снова начал разбирать смех. Сам не знаю почему. Возможно, мне захотелось посмеяться над Лаци, который притащил столько паркетин, что наш паркетчик Юббадь вполне мог бы выложить ими со всех сторон дом, благо «отмерять — по карточкам выдавать». Весняночка сначала предложила чай дядюшке Каналашу. Тот передал кружку «масеку».