Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

— Намазали его таким манером, а потом по улицам повели, по самым в Севастополе главным: по Нахимовской, по Екатерининской, по Офицерской. А Ратушкин — он уже пять лет в Севастополе служил. Сколько барышень знакомых за пять лет матрос приобресть в состоянии! Прямо полгорода! То одна встренется, руками плеснет, то другая встренется, — шарахнется. А с Ратушкина катык аж капает отовсюду, а на груди у него табличка такая: «Вор!». Вот мне бы узнать, отучился он после этого от воровства или же еще пуще начал? Только я уж его больше что-то не видал: конечно, после срамоты такой он, не иначе, из Севастополя куда подальше подался. Да ведь и меня тоже выбрали раз, только меня уж по другой части, не по денежной. И разве же я сам набивался, как этот Ратушкин? Я всегда за других ховался, а наперед никогда не лез. А только действительно: случай один такой был, что я на учении раз вызвался сам, — это еще при старом режиме было. Людей расставить надо было округ судна. Все запутались, как бараны, а я выскочил: «Господин боцман! Дозвольте, я расставлю». И, конечно, расставил всех в лучшем виде. Вахтенный начальник, лейтенант, зовет меня: «Ты что, Курутин, видать, раньше матросом речным на пароходе служил?» — «Никак нет, — говорю, — рыбальством с детства занимался». — «Ну, — говорит, — молодец! Учи их, дураков, говорит!» С этого и пошло потом: чуть что, сейчас: «Курутин, иди сюда!» А как свобода вышла, меня на паровой катер старшиною выбирают, — ведь это что! Я это слышу — кричат по судну: «Курутин, Курутин!» А сам себе думаю: «Это опять, должно, чтоб я за других что-нибудь делал, что мне уж надоело даже. Дай-ка сховаюсь в трюм». Ушел в трюм, ан не унимаются — кричат, свистят: «Эй, Курутин!» Ничего не поделаешь, когда такое дело: надо вылезать. А сам весь, как сатана, углем выпачкался. Вылезаю на палубу, а там: «Куды тебя черти девали, что цельный час тебя ищем? Иди, тебя судовой комитет старшиной выбрал на катер паровой». Я иду, какой есть. Прихожу. «Товарищи, — говорю, — я этому делу не обучался, как катером паровым управлять. Тут, в бухте, судов всяких мало ли, и стоят и ходят! Смело могу несчастье большое сделать: возьму на катер пятьдесят-шестьдесят человек, наткнусь на такой же катер или даже на пароход напорюсь, вот и конец; и сам пропаду и людей загублю совсем безвинных». А мичман был председатель. «Ничего, — говорит, — товарищ! Научитесь!» Одним словом, и все тут кричат: «Выбрали тебя — и шабаш! Отказываться не смеешь!» А нужно было трех старшин на катер. Еще, слышу, выбрали Рябко, из Очакова он родом был, тоже смолоду рыбалил, потом еще одного, того не помню, кто именно. Вот хорошо. Я говорю всем: «Когда такое дело, то я согласен, если только старый старшина меня обучать будет». Тот, конечно, говорит: «С моим удовольствием! Так что даже две недели обучать могу». И что же ты скажешь? На другой же день, смотрю, одевается наш старшина — и на берег. Только мы его и видели! Вот тебе, думаю, «обучил»! А не больше прошло часу после этого, слышу по судну крики: «Старшину на катер! Кто старшиной выбран? На катер!» Куда, к черту! Как кинусь я в трюм, за бочки там сховался, в уголышке, сижу. Сначала, конечно, ничего там не видно было, потом глаза привыкли, кое-что разбирать стали. Ну, только, там слышу, все кричат наверху и ногами топочут-бегают. И уж явственно слышно мне стало: «Ку-ру-тин! Ку-ру-тин так и так и этак…» Думаю: «Ничего! Пускай Рябко за меня». Гляжу, кто-то еще в трюм лезет, — значит, меня ищут. А у меня уж глаза привыкши. Смотрю, — это Рябко. Крадется-крадется, как все одно кошка до птички, и в другой угол сел. Ох, и зло же меня на него взяло! А почему зло? Я-то хоть отказывался, а он с первого слова согласие свое дал. Подполз я к нему, — хлоп его по шее! Он вскочил: «Ой! Кто такой тут?» — «Как же это ты, — говорю, — сволочь такая, прячешься теперь?» — «Это ты, Курутин?» — «А то, — говорю, — кто же?» — «А ты чего же дерешься, так и так и этак!..» Ну, одним словом, поругались. А там, наверху, шум поднялся несудом. Давай выходить оба, потому, видим, и третьего нашего старшины нет, должно быть. Вышли. Ну, нас, конечно, обоих заматюкали со всех сторон и в морды кулаками тычут: «Садись на руль, черти!» Я говорю: «Не сяду! Я людей топить не хочу». Ну, тут мичман один: «Ничего! Я с вами сяду». — «Ну, — говорю, — тогда вы и отвечайте в случае чего, как я сроду веков катером не правил». Вот поехали. А в бухте — прямо сущая каша в котле кипит: катера кругом, миноноски, моторы, а я к барже одной приставать должен. Смотрю на нее — вот сейчас ее видел, а вот сейчас ее нет, до того у меня в глазах туман, и дрожь меня бьет во всем теле. Потом гляжу; вот она, проклятая, баржа-то эта, на которой нам надо, — кажись, так было, — амуницию получать. Хорошо, думаю, доехал без авариев. Сейчас я машину остановлю и руль поставлю. Командую: «Стоп, машина!» Машина стала, а катер руля не слушается и прямо на баржу прет. Спасибо, я все-таки далеко машину остановил, а то бы конец сущий! Все-таки он ее, баржу, катер мой ударил носом в борт, и все ребята мои, кто стоял, хлоп с ног, и с меня фуражка слетела, а оттуда, с баржи, человек в испуге: «Товарищи, что же вы так сурьезно? Как теперь все народное, пожалеть и баржу требуется». Прямо, смех и грех! А я говорю: «Вот видели, товарищи, кого вы старшиной выбрали!» Ну, конечно, слова нет, были и из матросов которые в лучшем виде командовать стали, — вот хотя бы того Мокроусова взять, какой у нас тут в лесах с зелеными спротив Врангеля сражался. А так я что-то много не помню кроме. Упустили мы тогда Колчака одного, а этот Колчак, оказалось, зла все-таки много наделал.

Аполлон, который был постарше Курутина лет на пятнадцать, побелесее его, покурносее и с совершенно лысой головою, хитро прищурился и заговорил:

— Я, когда пить начинаю, то так я и говорю откровенно: пью. Встречается со мной кто, спрашивает: «Как, Аполлон, поживаешь?» — «Пью! — говорю. — Деньги у тебя если есть, давай за компанию вместе, а нет, — проваливай». Своих денег на чужих людей пропивать не желаю. У меня семейство есть и тоже в голодный год двадцать первый страдал. А когда работаю, то я уж работаю, вам все это, конечно, известно. Я с мальства пошел по живописной части, а на военной службе служить не приходилось, и Колчаков я никаких не видал, а только, как ты сказал, что на руку он был скорый и шибко дрался, то я тебе скажу про Айвазовского, — тоже человек был знаменитый, не хуже Колчака, только его больше в Феодосии знают, где он жительство имел, ну и, конечно, на весь свет он гремел через свои картины морские. Вот, например, море такое — это ему ничего не стоило срисовать, и получается у него картина, а Америка за нее ему кучу деньжищ дает. А как я в молодых годах в Феодосию попал на работу на малярную, то уж я про него наслышался. Огромный был, как битюг воронежский, рабочих бил — несудом. Жаловаться на него? И думать никто об этом не смей! Как же можно на него жаловаться было, когда он самому Николаю Романову, царю, крестным отцом приходился?! Так что к нему от подрядчика рабочие, что полы красить, что белить стены, потолки, даже и итить боялись. Мыслимое дело было к Айвазовскому итить? Да он в кровь морды разбивал, чуть что не так, не по его вышло. У него ученик был один, тоже живописец, кажись Пикшич фамилия была или же Пишкич, армянин, должно быть, был тоже, а может, караим, и вот — как у него море зачало выходить не хуже самого Айвазовского, тот видит такое дело, подходит к нему: «Ты-ы, сукин сын, что же это со мной делаешь, а? Т-ты-ы лучше меня, что ли, хочешь картины делать?» Ды кэ-эк звизданет ему в ухо, тот парень упал на пол, весь кровью залился. Оглох потом на это ухо совсем. И так что даже живопись с того самого момента бросил. Теперь, говорили мне, так себе по Феодосии ходит, — больше по бухгалтерской части… ну, прошенье кому написать. А как бы он, Айвазовский, по уху его не съездил, из него бы, небось, вон бы какой художник знаменитый вышел. Так и пропал человек зря… от чужой зависти. Ну меня хоть и жучили хозяева и порядочно я тоже бою вынес, все же до дела меня довели. И, конечно ж, мы свое дело знали несравненно с теперешними, например. Встречаю тут раз на бережку — сидит, малюет, один. Говорю: «Где же вы, товарищ, учились, у кого именно?» — «Хутемас, — говорит, — окончил». А, «Хутемас»! Вон как теперь это называется, «Хутемас». Ну, спрашиваю, конечно: «А как, вывески если, можете?» — «Отчего же, — говорит, — вывески, плакаты — это наш первый хлеб». — «Ага, — говорю, — хлеб! Очень приятно слышать от вас, что хлеб. А сколько, хотится мне знать, есть всех шрифтов буквенных?» — «Шрифтов?» — «Ну да, шрифтов буквенных?» — «Да их, — говорит, — до черта, всяких!» — «До черта?! До черта — это вы знаете, а вот вы до точки скажите, сколько их именно?» — «А черт их считал!» — говорит. — «Не знаете? Та-ак, — говорю. — А отчего же я маляр считаюсь, в вашем, извините, Хутемасе этом не обучался, а я знаю?» — «Сколько же их, если знаете?» — «Пятьдесят два шрифта, вот их сколько будет, если до точки!» — «Быть, — говорит, — этого не может!» — «Быть не может! Ага!» Да как зачал я ему считать, какие шрифты есть: и рондо, и готический, и славянский, и прочие, — у него, вижу, прямо глаза на лоб лезут. «Как же вы все это, — говорит, — запомнили?» Вон ему что удивительно даже, хутемасу этому: как я запомнить названия мог, а об том уж не думает, как с одного шрифта на другой не сбиться. Об этом уж он молчит. Да его если как следует в работу взять, он, небось, кисти новой подвязать не умеет. А у хозяев малярам, бывало, как. Придешь наниматься к подрядчику: «Дай, дядя, работу». — «А ну-ка, — скажет, — племянничек, кисть подвяжи попробуй, а я погляжу». И чуть что ты не коротко подвязал, он тебе: «Лети, таких нам не надо! Материал только чтобы зря портить!» Вот я в Феодосии тогда у одного такого подрядчика и работал, и уж он мне цену настоящую знал, только что ее не давал, разумеется. А знать — знал. Вот один раз посылает меня к Айвазовскому: «Аполлон, поди ему две шифоньерки под красное дерево разделай». Я это в дыбошки: «Да ни в жизть! — говорю. — Да боже збави! Я ще калекой не хочу ходить». По-ка-тывается мой хозяин. «Иди, ничего!..» — «Вам-то, — говорю, — конечно, а у меня уж жена приобретена, первого ребенка от меня носит. Разве я с ним, с таким чертом, справлюсь? Дарма что он старик!» — «Да это же, — говорит, — не в комнатах шифоньерки, это ж совсем на кухне!.. Станет он в комнатах у себя фальшивого зайца держать. Иди знай, ничего!» Ну, одним словом, и места мне не хотелось терять, — пошел на отчай души. Шифоньерки действительно на кухне были. Ну, я их еще тут от кухни в бочок, в коридорчик такой выставил, а сам думаю: чуть он ко мне с рукой своею, я тогда за шифоньерки да в дверь — и драла! Кончил я свое дело, разделал под красное дерево. Докладывают ему, а я жду, холодаю. Смотрю, — идет. Здоро-вен-ный! Я это, конечно, как по приличному требуется. «Вот, — говорю, — ваше превосходительство» — а сам пячусь все, пячусь и во все глаза на его правую руку смотрю. Поглядел он мою работу, говорит, — грубо так, как все равно протодьякон: «Ага! Та-ак! Ничего!.. Хорошо!» — а сам правую руку поднял. Я думаю: «Ну, сейчас удружит по уху». Подался от него к двери, а он это кошелек из кармана вынимает, полтинник в нем достает, мне протягивает: «На! На чай!» Смотрю я на тот полтинник новенький, а сам думаю: «Брать или не надо? Как бы не приманил полтинником этим да не звякнул!» Ну, однако осмелился, руку свою за полтинником протянул, зажал его в кулак, да как шаркнул в дверь! И даже «покорнейше благодарим» забыл сказать. Вот до чего он мог робость нагнать на человека! Оч-чень дерзкий был на руку старик. И вот так до самой смерти своей держал, а искусства свово никому, однако, не передал, шалишь! Чтоб выше его никого не было, — вот до чего вредный был, — у-ух, и вредный!