Причина остаться - Дженнифер Бенкау

– Она и так его не имеет, – парирует Фолкнер. – Потому что ничего не меняется. Что бы я ни делал, какие бы последствия это за собой ни влекло. Я могу хоть на уши встать. А мы с Тристаном постоянно стояли ради нее на ушах. Она не испытывает никакой благодарности и делает это снова!

Мама опять садится.

– Идея заключалась в том, чтобы вы поговорили с ней, а не о ней.

– Вы психолог или певица? У меня уже язык в мозолях от разговоров!

– Охотно верю. Но в разговоре важнее слушать, а не разбрасываться словами.

Туше, мам.

Фолкнер хмыкает.

– Так она ведь ничего не говорит. Только ноет, что ей жаль, и что ей стыдно, и… – Издеваясь, мужчина меняет голос, в результате чего тот становится похож на писк, и у меня что-то сжимается в груди. – «Я на все готова, чтобы это закончилось!»

Представить себе не могу, как себя сейчас чувствует Билли.

– Хватит, – заявляю я. – Закройте рот.

– Да кем ты себя возомнил… – огрызается он на меня, перегнувшись через стол. – Как ты со мной разговариваешь?

– С вами уже давно так никто не разговаривал, верно? – спрашивает мама. Мы обмениваемся быстрыми взглядами. Именно это и есть его проблема.

– Мам, не могли бы вы с Билли подняться наверх? – Все взгляды обращаются ко мне, даже Билли вскидывает голову. Но я смотрю мимо нее на ее отца, который демонстрирует непроницаемое выражение лица. Такому, наверно, учат на юридическом, а потом регулярно тренируют на курсах повышения квалификации за пятнадцать тысяч фунтов. – Я бы хотел кое-что обсудить с вами наедине.

Тишина. Никто не произносит ни слова, и становится так тихо, что слышно, как мамина кошка проводит языком по шерсти, пока вылизывается, не обращая внимания на бурлящие вокруг эмоции.

– Я не буду его бить, – добавляю я. Фраза задумывалась как шутка, однако чувства юмора здесь сегодня уже ни у кого не осталось. Признаю, не то чтобы мне не хотелось его побить… Но мужик весит фунтов на шестьдесят больше, чем я, и явно не из тех, кто после пятидесяти лет начинает дряхлеть. – Честно не буду, не волнуйтесь.

– Седрик, не надо, – бормочет Билли. – Это мое дело. Все это очень любезно с вашей стороны. Но я не должна была втягивать в проблему никого из вас.

Я беру ее за подбородок и быстро целую в щеку.

– Пожалуйста, – шепчу я. – Пожалуйста, дай мне попробовать. Разве я не могу один раз поиграть ради тебя в героя?

Она прикладывает невероятные усилия, чтобы выдать хоть подобие улыбки в ответ на мою шутку, и я полностью полагаюсь на маму, которая должна поддержать ее и успокоить. У моей матери это хорошо получается. Сказываются годы практики.

Они обе покидают гостиную, а Фолкнер со скрещенными на груди руками откидывается назад, так что под ним тихо скрипит плетеный стул.

– Итак, поведай же мне что-нибудь, – надменно бросает мне он. – О моей дочери.

Потянувшись вперед, я ставлю молочник обратно на подставку, а рядом с ним – сахарницу. Говорю:

– Вы же вовсе не подонок, – и жду, что будет дальше.

Поначалу ничего. Затем он произносит:

– Нет.

– Но считаете себя таким. Иначе так бы себя не вели. Если бы вы знали правду, то поступали бы по-другому, – говорю я.

Он не двигается и удерживает мой взгляд. У него на шее вздувается вена.

– Ей всегда нравились хамы.

– А вы всегда так боялись?

– Что ты пытаешься провернуть?

– Это ведь очень простой вопрос: вы всегда так боялись? Потому что так и есть. Если вы не подонок и, эй, – я вскидываю обе руки, – я вам верю. Но значит, именно страх заставляет вас так себя вести.

– И чего же это я должен бояться, мм? – спрашивает он, однако прежде чем я успеваю намекнуть, кладет руки на стол и говорит дальше. – И как можно не бояться, если воспитываешь такого ребенка? В одиночку? С тех пор как ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет, она крадет нелепые побрякушки и безделушки. Крадет у себя самой шанс на достойную жизнь. Как можно не сходить с ума от страха, когда твоя собственная дочь делает все для того, чтобы рано или поздно попасть за решетку? Когда она сбегает прочь от помощи, вместо того чтобы ее принять?

Я киваю:

– Это пугает, да. Однако ваш страх – он намного глубже.

Отец Билли презрительно фыркает:

– Ты понятия не имеешь, каково это, когда ты должен помочь человеку, который не позволяет это сделать. Ты даже не представляешь себе, до какой степени можно себя извести.

Откуда ему знать, что мне прекрасно это известно.

– Тристан первое время думал точно так же, как и ты, умник.

– Тристан психопат, мистер Фолкнер.

– Не говори о том, чего не понимаешь, – опасно тихо откликается тот. – Тристан любит Билли, как еще ни один человек в мире не любил другого. Но сначала он был так же наивен, как ты, и считал, что достаточно капли любви и утешения, чтобы все сразу прошло. Тут он потерпел фиаско, а она бросила его и больше не давала о себе знать. Не смей рассказывать мне о мужчине, который сидел у меня в бюро и, как влюбленный кот, целый чертов год ни о чем не думал, кроме как о Сибил, и как ее найти, и как ей помочь. Он все испробовал. Прямо как я. Но она нам не позволяла.

– Вы не помогаете Билли. Вы пытаетесь устранить симптомы, но до чертиков боитесь приблизиться к причине.

– К причине, да? И что же, по твоему мнению, причина, умник?

Последнее слово звучит почти как одобрение, и я слабо улыбаюсь.

– Клептомания. Слово вам знакомо, но я сообщу вам кое-что, чего вы, очевидно, не знаете. Это болезнь, а не личное решение. У нее есть причина, и ужасающе часто, мистер Фолкнер, она зарождается в детстве. – О чем в данном случае нетрудно догадаться, даже не нужно много знать о Билли. Жесткость Фолкнера говорит сама за себя. – Вы боитесь осознать, что в ней есть и ваша вина. Разве не так? Я бы на вашем месте, – я с шумом выдыхаю, – умирал бы от страха.

Он смеется.

– Психолог. Начинающий, полагаю.

– Нет, просто сам психически болен. Уже давно, но… эй, сейчас вам представился уникальный шанс задать вопрос тому, у кого есть опыт.

Мужчина обводит меня взглядом и сглатывает, прежде чем этот налет презрения у него на лице вновь сменяется на его собственные черты.

– Незаметно, не правда ли?