Детство - Маргита Фигули

Но по лесу неслась только бесконечная, протяжная песня, которая особенно сильно звучала в просеках. Это была песня без слов, и мы напрасно прислушивались. Но все-таки мы верили, что лес разговаривает. Мы знали из сказок, что не каждому дано понять язык деревьев, птиц, рек и лесного зверья. Это умели только особые люди, избранные, как нам говорили взрослые.

Братика занимало, кто же эти особые люди.

— Ну, — размышляю я, — это хорошие люди. Я тоже хочу быть хорошей, чтобы понимать, о чем шумит лес и поют птицы.

— И я хочу, — присоединяется он. — А как это сделать?

— Будем помогать маме и никого не будем обижать, — сказала я.

Радостные, мы принялись с еще бо́льшим старанием собирать землянику.

— Выходит, и на червячка нельзя наступить? — спросил он.

— Ни на червячка, ни на цветок.

И мы осторожно ступали, чтобы не мять понапрасну траву.

На луговине мама с Беткой ворошили скошенную траву. От травы шел пар, солнышко пригревало выпавшую за ночь росу. Сначала они ворошили траву у вырубки, куда упали первые лучи. На склоне у ручья трава до сих пор лежала в тени верб.

Мы слышали, как мама сказала:

— Только бы погода была, чтобы сено просохло.

— Не бойтесь, — уверяла ее Бетка. — К вечеру сено будет только похрустывать.

С соседнего луга прокричала тетка Осадская:

— Погодка будет на славу!

Тетка Липничаниха присоединилась с другой стороны:

— Пусть нам хоть солнышко помогает, коли другой помощи нет.

Неподалеку от ложбины сушили сено Ондруши. Они приехали на телеге, чтобы сразу же погрузить просохшее сено и свезти на сеновал. Им нечего было бояться, что оно сгниет от дождя в копнах. Так-то, конечно, можно хозяйствовать, когда лошади и мужские руки в доме. А вот таким, как Осадская, тетка Липничаниха и наша мама, приходилось туго.

В Ущелье был Ливоров сенокос. Сено они давно уже высушили: ведь им помогали люди, батрачившие у них за муку и картошку. Дела у Ливоров шли как нельзя лучше. Свозили сено они целую ночь. А теперь последние стога укладывали на телеги, в которые были впряжены лошади и волы. Скоро примутся и за хлеб. Ливора в воскресенье обходил поля, все высматривал, откуда начинать надо.

— Не жизнь у нас, а мученье, — говорили меж собой женщины и надсаживались еще пуще, чтобы успеть побольше сделать за день.

— Да уж лучше, пожалуй, работать, чем переливать из пустого в порожнее, — заметила Бетка, одетая в голубое, сильно накрахмаленное, набивное платье, шелестевшее при каждом движении, как пересохшее сено.

Тетка Осадская не могла вдосталь на нее наглядеться. Теперь хоть она доставляла ей радость, раз Милану пришлось уйти на войну.

И сейчас она, опершись о грабли, позвала Бетку:

— Ты шелестишь, словно шелками.

— Какие там шелка, — улыбнулась мама, — это я второпях крахмалу лишку подсыпала. Но зато чистое.

Наша мама всегда одевала нас опрятно, даже если это и была старенькая одежда. Чистоту она поддерживала и в доме. Мама любила порядок. Люди порой и осуждали ее за это, так как сами не придавали этому такого значения, особенно в ту лихую годину. Но маме было приятно, что ее дети ходят чисто одетыми. Ее огорчала не столько латка на платье, сколько неряшество.

Тетка Осадская, глядя на Бетку, покачивала головой:

— Если Милан бы поглядел на тебя…

У Бетки запылали щеки, и, засмущавшись, она отвернулась.

Тут мы с братиком выбежали из-за лиственниц и елей. В руках у нас было по букетику земляники. Мы наперегонки бросились к маме. Я прибежала, конечно, первой. Мама подождала братика и взяла у нас землянику.

— Угостим всех, — сказала она.

Мы отнесли землянику теткам Липничанихе и Осадской, а потом и Бетке дали попробовать.

— Вы и впрямь хорошие дети, — похвалили нас женщины.

Мы с братиком, переглянувшись, обернулись к темнеющему в лесу хвойному молодняку. Оба мы думали об одном и том же. Может, когда-нибудь и мы научимся понимать, о чем говорят птицы, журчит река и шепчет лес.

До полудня было далеко, но мы уже клянчили у мамы что-нибудь перекусить. Узелок с едой лежал у ручья под вербами. Мама спустилась с нами и уже хотела было развязать узелок, как вдруг сквозь ветки вербы мы увидели идущих по дороге мужчин.

— Да ведь это солдаты, — вглядывается в них мама.

Братик бежит к самой воде и кричит:

— Мама, солдаты!

Женщины у леса засновали точно пчелы. Побросали грабли и припустились вниз.

— Да постойте же, — взволнованно останавливает их тетка Осадская громким голосом.

Мама бросает узелок на покос, перепрыгивает через ручей и бежит по капустному полю к солдатам в серо-зеленых мундирах. Бетка переносит нас через ручей, и мы тоже несемся к ним. За нами — кто вброд, кто перескакивая через ручей — все спешат поглазеть на солдат, словно на невиданное чудо. Но людей волнует прежде всего одно: в самом ли деле кончилась война и все ли возвращаются домой?

— Да вроде бы скоро конец, — сказал один из солдат. — Почти в каждую деревню уже кто-нибудь да вернулся.

— А наши? — спрашивает мама.

— Постойте, — вспоминают солдаты, — из ваших двое вернулись. Они пришли вместе с нами. Оба высокие, чернявые. У одного такое продолговатое лицо, у другого круглое. Один пошел к улочке повыше моста, а другой пока остановился умыться и побриться у тетки на нижнем конце, — солдат смеется, — видать, жене хочет понравиться. Имя его я забыл, но он говорил, что живет на повороте у корчмы.

— Ох, — охнула мама и схватилась за плетень капустного поля, — неужто… — Глаза ее, полные слез, улыбались. — Неужто… — повторяет она увереннее и оглядывается на женщин.

Бетка отпускает руку братика и кричит от радости:

— Неужели наш отец?

Мама враз перепрыгивает через плетень и припускается вниз по дороге. Она летит словно птица. Бежит то посередине дороги, то по обочине, по траве. Из-под юбки мелькают ноги, обутые в мягкие суконные туфли. Только