Детство - Маргита Фигули

плечо, выражая недоумение, — потому что, мол, они о России. Я пришел рассказать вам об этом. — Только теперь он повернулся к нашей маме и попытался посмотреть на нее приветливо, но во взгляде его сквозило смущение. — Вы, конечно, понимаете, о каких стихах идет речь. Я тут кое-что переписал. Да не все разобрал толком. А сейчас очень тороплюсь, у дома телега ждет. Не хотелось бы идти пешком до соседней деревни. — Он минуту помолчал, а потом протянул нам руку на прощание. И добавил, словно пытаясь оправдать кого-то: — Если бы в стихах не говорилось о России.

Мама, как бы ища объяснения, слегка сморщила лоб и заметила:

— О России… Но почему они так боятся этого слова? Ведь я только упомянула, что мой муж там.

Но священник второпях покинул горницу. Он снова промелькнул мимо окон. Мы смотрели, как он шагал вверх по дороге. Садясь в телегу, он еще раз оглянулся на наш дом. Это было похоже на бегство. Телега двинулась, под колесами затрещали мелкие камешки. Мы смотрели ему вслед сквозь ветви огромной липы, на которой подрагивала листва.

Когда телега со священником скрылась за холмом, мама, прижавшись лбом к оконному стеклу, задумчиво глядела в сад, где на пригорке рядами цвели желтые тюльпаны тетки Гелены. Этот сад был теткиной гордостью. Ряды тянулись ровные, как по ниточке, и во всей деревне, верно, не было тюльпанов прекрасней. Нам показалось, что мама радуется, глядя на них. А может, в эту минуту она и не видела их. Думала о чем-то своем.

И скорее для себя, чем для нас, повторила:

— Почему они так боятся этого слова?

После первых цветов наступила пора первых грибов. Люди ходили по грибы с корзинками. Мы тоже собрались.

— Дети! Дети! — услышали мы однажды. Это был голос дяди Данё Павкова.

Мы выбежали в сени.

Мама высунулась во двор и как-то выжидательно поглядела на пристенье. Но, кроме дяди Данё, там никого не было.

— Мне показалось, что муж воротился, — взволнованно сказала она и прижала руку к сердцу. — Такая радость, пожалуй, человеку и не под силу. Я даже представить не могу, что было бы, появись он в дверях. — Она задумалась. — Мы не виделись целых четыре года, и письма от него приходили очень редко. Уму непостижимо, что столько лет прошло в одиночестве и таких страданиях. Но все забылось бы, только бы он воротился. Я ни о чем другом и не думаю. Оттого и смутил меня ваш голос.

— Ну, ну, — кивает головой дядя Данё, — все будет ладно. А сейчас пойдем-ка мы с детьми по грибы. Сколько их вылезло на опушке после дождя, хоть телегу подавай. Сва́рите хорошей грибной похлебки. Отпусти их со мной, я хочу срезать сушину для посоха.

Мы тотчас повскакивали и кинулись искать подходящую для леса одежду и обувь.

Бетка осталась дома помогать маме.

Людка держала в руках корзину. У меня с братиком за спиной висели полотняные сумки.

Мы неслись вверх по Грунику словно коньки-горбунки. Нас влекла к себе зелень, птичий гомон и запахи хвои. С какой радостью мы сменили наш тесный маленький двор на просторы выгона и лугов! Мы бегали по тропкам, словно всполошенные серны, пробовали плоды терновника и шиповника, так и не тронутые на кустах суровой зимой. В траве мы отыскивали жуков и криками вспугивали птиц. Когда они вылетали из гнезд и нам удавалось хорошенько их рассмотреть, восторгу нашему конца не было. А Людка никогда не упускала случая похвастаться тем, сколько гнезд разорили они с ребятами прошлым летом. Однажды дедушка с верхнего конца поймал для меня перепелку. Он думал, что это доставит мне бог весть какое удовольствие. Но мне не хотелось мучить птичку, и я отпустила ее.

— Пусть живет, — сказала я и тихонько следила за ней — мне хотелось подглядеть, как она радуется.

Людка долго подтрунивала надо мной: раз я отпустила птицу, значит, нет во мне ничего от нашего дедушки, знаменитого охотника.

Когда мы бродили по лугам, она не оставляла в покое ни одного муравейника. В каждый тыкала палку, а иногда и преспокойно разоряла его. Братик с увлечением следил, как муравьи обороняются и быстро переносят в безопасное место белые, похожие на очищенное пшеничное зерно, личинки. Людка не поленилась даже сбегать к ручью и намочить в нем ветку. Потом мокрую сунула муравьям. Взобравшись по ветке, они густо облепили ее и сновали вверх-вниз. Потом Людка стряхнула их и дала нам облизать ветку. Она была кислая, словно кто-то смазал ее уксусом. Нам очень хотелось знать, что же произошло с веткой. Но Людка сделала вид, будто это необыкновенная тайна. Ей нравилось дразнить наше любопытство: вот, дескать, она могла бы сказать нам, а не сказала.

Наконец мы добрались до леса. Там росли такие высоченные ели, что их верхушки нельзя было даже разглядеть. Над елями кружили ястребы. Тут же журчал ручей. По берегам его было болото с бесчисленным множеством воловьих следов, поросших мохом, травой и калужницей.

У ручья дядя Данё сказал нам:

— Дети, вы останетесь тут на лужайке. Повсюду, где увидите в траве темно-зеленые полукруги, растут опята. Ага, вот в двух шагах от вас первый такой. Ну-ка, живо за дело!

Мы словно козы подскочили к первому полукружью и наперегонки стали собирать грибы в корзинку и сумки.

Данё еще раз крикнул нам с опушки леса:

— Я тут неподалеку. Вот, — показал он рукой, — только этой сушине подрежу жилки.

Мы поглядели на высохшую лиственницу, ее голые ветки краснели среди буйной зелени.

Мы взапуски перебегали с места на место. Сорванные опята благоухали, и наши сердца колотились от радости, словно колокольчики. Нас только чуть огорчил Юрко, который сжал в руке вместе с опенком кустик чертополоха. Колючки поранили палец, и на нем выступили две капельки крови с булавочную головку. Из-за этого он поднял такой крик, что мы не знали, как его успокоить.

На какую-то минуту его отвлек поезд, который громыхал по долине и пронзительно засвистел у излучины реки. Никто из нас не только еще