Вечный зов - Анатолий Иванов

Субботин слушал не перебивая, записывал цифры в блокнот. Долго считал что-то, покусывая карандаш.

— Что ж, по твоим расчётам, на будущий год вы соберёте ржи в два раза больше, чем если бы пшеницей засеяли?

— Как бог даст. Выйдет год — соберём.

— А ежели неудачный будет год?

— На всё божья воля. Но меньше не получится всё равно. Так и так — риску нету. А с пшеничкой есть. Так зачем рисковать? Дорискуемся…

Доводы Назарова были просты и убедительны.

— Ну а ты чего молчишь, молчун? — сердито спрашивал Субботин у Кружилина.

— Объясняет же Панкрат… Разве не понятно? Лучше мне не объяснить.

Потом Субботин ходил по бригаде, оглядел ригу, молотилку, обошёл вокруг скирды, которую чуть не промочило дождём. Женщины уже снова разворачивали её, собираясь молотить, сбрасывали сверху прихваченные морозцем соломенные пласты.

— Живо у меня, бабы, со скирдой этой разделаться, при фонарях всю ночь работать чтоба, — бросил им на ходу председатель, подошёл к трактористу, возившемуся у трактора. — Приводной ремень опять, гляди, порви мне, раззява! Последний вчера привёз, больше нету. А то из языка твоего ремень выкрою, всё равно поганый.

Какая-то бабёнка прыснула и зажала рот, нырнула за молотилку.

— Матерщинник он голимый, — пояснил председатель Субботину. — Ну спасу нет, как лается, даже мужики краснеют.

— А ежели опять дождь начнётся? — спросил Субботин, глянув на небо, по которому ползли ещё клочья облаков.

— Не, из-за Громотухи холодом тянет. Развёдреет, значит. Окончательно зимушка легла.

И вот сейчас действительно небо начало очищаться, в тёмных разводьях над головой замигали первые, редковатые пока, но зато самые крупные звёзды.

— Ну, и что же всё-таки делать будешь с нами теперь, Иван Михайлович? — спросил Кружилин.

— Делать? — открыл глаза Субботин, встрепенулся. — Ты вот что скажи: сам-то что будешь делать с рабочими своего завода? В землянках больше одной зимы держать их нельзя, лесу, на который вы надеялись, не дадут. Об этом я сообщил тебе несколько часов назад. Время подумать было. Или не думал?

— Думал, — ответил Кружилин, хотя и не сразу. — Организуем несколько бригад, отправим в тайгу, за белки, лес валить. Это — единственный выход. Но заготовить необходимое количество леса для жилья — не такое простое дело. А главное — как его оттуда вывозить? Можно только весной по Громотухе сплавить. Затем готовить из него пиломатериал… Вот и ты подумай: чего и сколько можно за будущее лето сделать? Значит, какую-то часть рабочих ещё зиму придётся в землянках держать.

— А нельзя прямо в тайге пиломатериал готовить?

— Можно, конечно. И будем, наверное. Да сколько напилишь вручную? А может быть, какое-то количество пиломатериалов всё же даст нам область или Москва?

— Москва… — тихо проговорил Субботин. Но ещё до того, как замолк голос секретаря обкома, Кружилин понял, что о Москве он сказал по мирной привычке, сказал потому, что сердце и разум не могли примириться и не принимали того обстоятельства, что Москва висит на волоске, что сейчас она ничем не может помочь.

Впереди, в темноте, сперва глухо и невнятно, застучали колёса по мёрзлой дороге, потом послышались ребячьи голоса.

— Ребята с элеватора возвращаются! — сразу встрепенулся Субботин.

Скоро мимо ходка потянулись первые подводы. Некоторые шли пустыми, без людей, зато на других бричках было полно ребятишек. Они переговаривались, визжали и хохотали, возились в бричках, пытаясь, видимо, согреться, потому что в воздухе, по мере того как звезденело, подмораживало всё сильнее.

— Э-эй, старшо-ой! — крикнул Субботин.

Смех и голоса на бричках смолкли.

Субботин кричал, сойдя на землю, стоя лицом к голове обоза, который не останавливался. А Володька Савельев неслышно подошёл сзади, по-мужицки сунул бич в голенище.

— Вот он я… Чего вам?

— Здравствуй ещё раз… э-э… Володя. Так, кажется? — Субботин протянул ему руку.

— Так, — подтвердил паренёк, помедлил, но руку всё же подал.

— А я — Субботин Иван Михайлович, секретарь обкома партии. Вот мы и познакомились. Сдали хлеб?

— Сдали.

— Хорошо там подсушились, на элеваторе?

— Подсушились. Потому и припоздали малость. Да ничего, доедем, дорога нам тут знакомая.

Володька говорил не спеша и рассудительно, как взрослый.

— А дед ваш где?

— Вон в последней бричке лежит. Захмелился маленько.

— Как захмелился?

— Обыкновенно. Встретил на элеваторе каких-то знакомых, чекушку выпил… Ничего, я его брезентом укрыл, а сверху соломой — не замёрзнет. Так-то он дед хороший…

Мимо проехала последняя бричка.

— Ну, так что вам? Я побегу, а то далеко обоз догонять.

— Мне — ничего. Просто хотел познакомиться с тобой. Молодец ты… Учишься как?

— Ничего учусь. Бывают и неуды…

— Как же так? И часто?

— Быва-ают, — вздохнул мальчишка.

— Ну, это никуда не годится.

— Что уж тут хорошего… — опять с сожалением проговорил парнишка.

— Ладно, беги…

Володька кинулся догонять заднюю бричку, Субботин глядел вслед, пока он не пропал в темноте.

— Хороший мальчишка, — задумчиво проговорил Субботин, взобравшись на ходок. — Чем-то он мне ещё днём понравился.

— Это, между прочим, сын Ивана Савельева, младшего из братьев Савельевых, который недавно из заключения пришёл. Я тебе как-то рассказывал.

— Да? — с любопытством спросил Субботин. — Это который? Да, да, вспоминаю. Этот, младший из Савельевых, что в белогвардейском отряде, кажется, служил?

— В кулацкой банде. Потом к нам перешёл.

— Да, да… Видишь, как интересно, — будто про себя проговорил Субботин. — И как он, Иван, сейчас?

— Нормально вроде. Живёт, работает.

— А Фёдор?

— Слышал же от Назарова: «Человек дерьмо, а на работу золото». Ничего я к этому прибавить не могу.

— Не разобрался, значит?

— Нелегко это, в чужой душе разобраться.

— Да, трудно. В человеческих судьбах, отношениях всё переплетено самым причудливым образом… — Субботин помолчал, — Что в народе о войне говорят?

Кружилин повернул голову к Субботину:

— Что говорят… Тяжко людям. Но народ перелома в войне ждёт. Ждёт и верит.

Секретарь обкома помедлил и заговорил спокойно, негромко, будто рассуждая сам с собой:

— Вот ведь удивительно, если вдуматься. Немцы захватили огромные, самые богатые и могущественные в индустриальном отношении области страны, враг стремительно и неудержимо двигается вперёд, подходит к самым стенам Москвы, — а народ ждёт перелома в войне и знает, что перелом скоро наступит. Люди действительно испытывают сейчас неимовернейшие тяготы, лишения, в таком положении немудрёно и духом упасть, потерять всякую веру, а люди — уверены в победе. А почему? Почему?! — И, помедлив, будто сожалея о своём возгласе, продолжал: — Да потому, что он, народ, понимает: сейчас страна пока одним Уралом фактически воюет — много ли у нас за Уралом промышленности? Но это — пока…

Колёса ходка гулко постукивали по мёрзлой дороге, и звук этот, наверное, далеко разносился по заснеженным пустынным полям.

— Фашистские властители мыслили правильно. Имеют они подавляющее превосходство в военном отношении? Имеют. Есть возможность стремительно захватить главный индустриально-промышленный комплекс России, оставив её таким образом безоружной и беспомощной? Есть. Правильно, но примитивно. Они не могли предположить, что мы сумеем справиться с эвакуацией сотен и сотен заводов, сумеем быстро восстановить предприятия на новом месте. Дело это невиданное, неслыханное в истории земли и народов! А мы — сумели. Мы ещё во всей полноте, возможно, не в состоянии оценить значение этого обстоятельства, этого беспримерного народного подвига. А оно, это значение, в том, что мы уже выиграли войну! Сохранив наши заводы и фабрики, мы выиграли войну! Потом, после победы, мы будем с удивлением размышлять: да как же это мы сумели? Как?!

Небо звезденело всё больше и гуще, оно будто бралось изморозью и оттуда, сверху, тяжко и могуче дышало на землю опаляющим холодом.

— Не знаю, Поликарп, каким образом ответят на это наши историки, социологи, экономисты и прочие учёные. Я же себе отвечаю так… Может быть первая линия обороны, вторая, а я говорю — есть ещё и третья, самая главная, которую никакой враг не одолеет. Она проходит не по нашим границам, она проходит, говоря языком немножко красивым и торжественным, через твою и мою душу. Через хрупкое ещё сердчишко этого мальчонки… — Субботин кивнул назад, куда ушёл колхозный обоз. — И через старое, изношенное, уже работающее с перебоями сердце Панкрата Назарова. И через миллионы и миллионы других… И об этом, я знаю, писатели будут писать книги, поэты будут слагать поэмы и песни…