Конспект - Павел Огурцов

— Что ты такой мрачный? — спрашивает Галя.

— Почему мрачный? Никакой я не мрачный.

— А какой же ты тогда, если не мрачный?

— Чего ты пристаешь к человеку? — говорит Сережа. — Мало ли что бывает. У тебя всегда хорошее настроение?

Другой раз, когда никого больше нет, Галя говорит:

— Раньше ты много рисовал, а теперь совсем не рисуешь.

— Рисую в институте. Надо заниматься и другими предметами.

— Нагрузка стала больше?

— Не знаю — больше или меньше, но теперь у меня больше времени уходит на занятия. Наверное, старческий склероз.

— Остряк самоучка.

В нашей группе многие рисуют лучше меня, многие — хуже. Иногда художник расставляет наши рисунки в порядке их достоинства, слева — лучший, справа — самый слабый. В прошлом слева всегда — рисунки Ткачука и мой, или мой и Ткачука. Теперь мой рисунок — всегда в середине ряда, чуть ближе к одному или другому краю. Срисовывая памятники архитектуры, убеждаюсь — навыки сохранились, а это поможет при эскизировании. Рисую натуру, отвожу глаза и иногда несколько мгновений продолжаю ее видеть. Иногда, а не всегда. Но затеплилась надежда, что, может быть, постепенно восстановятся былая зрительная память и былое уменье рисовать хорошо и быстро. По-прежнему очень привлекает градостроение, и я не представляю себе ничего другого, что могло бы меня увлечь. Да и поздно уже метаться в поисках профессии — мне шел двадцать четвертый год.

Глухой осенью под вечер пришел к нам дед Николай. Расспрашивал обо всех Гореловых, рассказывал обо всех Кропилиных, кроме мамы. Сообщил, что в Курске открылся или открывается медицинский институт, Вере предлагают там кафедру патологической анатомии, но она колеблется — не хочет оставлять здесь какую-то интересную работу. Попенял мне, что я редко у них бываю. Он застал у нас Юлию Кирилловну и, узнав, что ее муж был священником и несколько лет провел в ссылке, разговорился с ней и сокрушался, что его старинный и самый большой друг, соученик по семинарии, священник в пригородном селе, после ареста погиб. Было темно, я провожал деда, а когда вернулся, шел разговор о нем.

— И все-таки как-то странно, — говорила Галя. — Никогда у нас не бывал, кажется, — только на похоронах, и вдруг пришел. С чего бы это?

— Он ведь уже не работает, — сказала Лиза. — Скучно ему — вот и пришел.

— Прощаться приходил, — сказала Юлия Кирилловна. — Почувствовал приближение смерти и пришел прощаться. Так бывает.

Стало очень тихо. Юлия Кирилловна ушла, все разбрелись по своим углам, а я засел заниматься.

Зимой дед Николай умер, пролежав дома несколько дней без сознания. Теперь я думаю, что у него был инсульт. В ту пору газеты еще печатали срочные извещения о смерти с указанием времени и места выноса, и на каком кладбище состоятся похороны. Я шел в похоронной процессии, где-то посредине Пушкинской оглянулся и удивился: сколько было видно — тянулась процессия. Тут-то я увидел, как много людей помнят отца Николая. На похороны приехали Катя и Юля. Мамы не было. На память о деде я получил серебряную столовую ложку с инициалами бабушки. Никто из моих теток не предложил мне взять завещанную дедом библиотеку, а я постеснялся напомнить, да и не был уверен, что они помнят об этом его завещании.

14.

Пожилой профессор читал химию по-украински, но очень монотонно и нудно, и только развлекавшее нас его удивительно забавное произношение помогало бороться со сном. Внимательно слушал и конспектировал, кажется, один наш староста Глеб Бугровский. К экзамену готовились по учебнику, изготовляя шпаргалки — хороший способ систематизации и запоминания изучаемого материала. Не было экзамена, на который я шел бы без собственных шпаргалок, но ни разу не пришлось ими воспользоваться. Мои шпаргалки ценились: выходишь, сдав экзамен, первое, что слышишь: «Как сдал?» И вслед за этим сразу: «Дай, пожалуйста, твои шпаргалки».

Молодой однорукий физик лекции читал хорошо, был строг, и многим не удавалось сдать ему экзамен с первого раза. Сеня Рубель сдавал вместе со мной и, сидя над карточкой с вопросами, он тихо сказал сам себе: «Не вижу выхода». «А выход — вот» — ответил преподаватель, указывая на дверь. Избегаю сплетен и не участвую в разговорах о студентах и преподавателях, основанных на слухах, догадках и домыслах. Может быть поэтому многие новости и сведения, — отнюдь не сплетни, — проходили мимо меня, или я узнавал их позже всех. О том, что наш физик потерял руку на гражданской войне, я узнал через много лет после окончания института.

На нашем потоке математику читал интересный мужчина, как я узнал тоже много лет спустя, — соученик физика по университету. Переэкзаменовки он принимал дома, и после зимних каникул хорошенькая Аничка ходила к нему сдавать второй раз экзамен в сопровождении двух студентов.

— А чего ты удивляешься? — сказал мне Гриша Добнер, один из сопровождавших Аню.

— Говорят, что он большой бабник, и девушки боятся к нему ходить.

Конец второго семестра. Готовлюсь к экзамену и не могу взять один интеграл. Просидел до глубокой ночи, лег спать и во сне увидел решение. Проснулся, записал и снова заснул. Утром не мог вспомнить приснившееся решение, посмотрел запись — решение правильное. Продолжаю готовиться. На заключительной лекции наш преподаватель объявил, что вместо обычного, очень сложного доказательства, он приведет простое, опубликованное в журнале.

Существо дела забыл, но помню, что доказательство было действительно простое и сводилось к тому, что если «а» равно нулю, то по аналогии и «в» равно нулю. Проверяю доказательство, и у меня «в», как я ни бился, не получалось равным нулю. В этот день математик консультировал студентов, и я поехал в институт. Преподаватель сидел один и что-то читал. Я положил перед ним свои выкладки.

— Не могу найти, где я ошибся. Он внимательно проверил и стал краснеть.

— Ошибки у вас нет. Не могу понять, как журнал мог это напечатать. Я сидел по другую сторону стола, молчал и думал: а печатал ли это журнал?

Матрикул при вас? Я пощупал карман: зачетная книжка здесь, я забыл ее вынуть после экзамена. Он поставил пятерку, расписался и сказал:

— На экзамен можете не приходить. — И, придерживая матрикул, спросил: – Могу ли я рассчитывать на вашу скромность?

— Конечно, — сказал я, он отпустил матрикул, и я поехал готовиться к следующему экзамену. Горик прав: перерывов в подготовке лучше не устраивать.

Все преподаватели — новые, за исключением Стеценко, читавшего политэкономию уже в звании профессора. Изучения первоисточников теперь он не требовал. Известная формула Маркса «Дэ большое плюс дэ маленькое» по-украински звучит так: «Ге велике плюс ге маленьке», и наш соученик Женя Гурченко использовал эту формулу в качестве ругательства, оно быстро распространилось и стало популярным. На экзамене, когда я подошел к Стеценко за карточкой с вопросами, он пригласил меня сесть, поставил пятерку и сказал: