Козьма Прутков - Алексей Смирнов

В начале нашего жизнеописания мы говорили о первом предшественнике Козьмы Пруткова Сергее Алексеевиче Неёлове. Помимо страсти к перечислениям, есть еще одно свойство, которое роднит Алексея Толстого с Сергеем Неёловым. Мы помним, что Неёлов «семь Андреевских в родстве своем имел» (семь героев России), что его деды и дядья были самыми высокопоставленными военачальниками вплоть до фельдмаршала, а он завершил карьеру корнетом — младшим офицерским чином в кавалерии. Всю жизнь Сергей Алексеевич избегал службы, сторонился чинов, презирал карьерные устремления. То же и Алексей Толстой. Как ни тянули его наверх заботливые родственники, как ни благоволили к нему сам император с императрицей, он все норовил отпроситься в отпуск, взять отсрочку от службы, потом еще одну, помешкать с возвращением. Свое положение при дворе он использовал не для того, чтобы продвигаться самому, а чтобы бороться с тем, что было несовместимо с его понятием чести, или хлопотать за людей, попавших в немилость.

Так он выступил против всесильного графа М. П. Муравьева, усмирившего Польское восстание в Белоруссии и Литве столь кровавым способом, что получил прозвище «вешателя». Вспоминая о Толстом, князь В. П. Мещерский пишет: «Его мечты требовали от России не Муравьевской энергии после мятежа, а признания в поляках элементов культуры и европейской цивилизации выше наших; отсюда у него естественно исходило требование гуманности вместо строгости…»[285]

В силу своего характера — деятельно доброго, нетерпимого ко всякой несправедливости, крайне сострадательного, Алексей Константинович, как и все его братья, постоянно вступался за гонимых. Нельзя сказать, что гонениям со стороны царя подвергались люди ангельской кротости. Вспомним Тургенева и его «Записки охотника». Николай, как мы знаем, сам осуждал крепостничество, но не до такой степени, чтобы менять порядок вещей. Отсюда его неприязнь к Тургеневу, которого выручал Толстой.

Еще тяжелее оказалось вызволить из солдатчины украинского поэта и художника Тараса Шевченко. Поэт был совестью Украины, страдальцем и сострадальцем народным бедам. Его слово находило самый сердечный отклик в сердцах прутковских опекунов. И Жемчужниковы, и Толстой предпринимали усилия, чтобы спасти Шевченко, вытащить его из каспийских степей. Но сделать это было чрезвычайно трудно. До Николая дошла поэма «Сон», которая глубоко оскорбила его лично, задела его мужскую честь, поскольку дело коснулось его жены — императрицы Александры Федоровны.

О чем поэма?

Лирическому герою снится, как он попал в Петербург, в Зимний дворец. И что же он видит?..

Прочтем в переводе В. Державина тот отрывок, который, по-видимому, особенно возмутил царя:

…Вот где рай-то! БлюдолизыЗолотом обшиты!Сам по залам выступаетВысокий, сердитый (Николай I. Здесь и далее курсив мой. — А. С.),Прохаживается важноС тощей, тонконогой,Словно высохший опенок,Царицей убогой (Александрой Федоровной. — А. С.),А к тому ж она, бедняжка,Трясет головою.Это ты и есть богиня?Горюшко с тобою!Не видал тебя ни разуИ попал впросак я, —Тупорылому поверилТвоему писаке!Как дурак, бумаге верилИ лакейским перьямВиршеплетов. Вот теперь ихИ читай и верь им!За богами — бары, барыВыступают гордо.Все, как свиньи, толстопузыИ все толстоморды!Норовят, пыхтя, потея,Стать к самим поближе:Может быть, получат в морду,Может быть, оближутЦарский кукиш!Хоть — вот столько!Хоть полфиги! Лишь бы толькоПод самое рыло.В ряд построились вельможи,В зале все застыло,Смолкло… Только царь бормочет,А чудо-царицаГоленастой, тощей цаплейПрыгает, бодрится.Долго так они ходили,Как сычи, надуты,Что-то тихо говорили,Слышалось: как будто,Об отечестве, о новыхКантах и петлицах,О муштре и маршировке…А потом царицаОтошла и села в кресло.К главному вельможеЦарь подходит да как треснетКулачищем в рожу.Облизнулся тут беднягаДа — младшего в брюхо!Только звон пошел. А этотКак заедет в ухоМеньшему, а тот утюжитТех, кто чином хуже,А те — мелюзгу, а мелочь —В двери! И снаружиКак кинется по улицамИ — ну колошматитьНедобитых православных!А те благим матомЗаорали, да как рявкнут:«Гуляй, царь-батюшка, гуляй!           Ура!.. Ура!.. Ура-а-а!»Посмеялся я и — хватит;И меня давнулиВсе же здорово. Под утроБитые заснули…Православные все тишеПо углам скулилиИ за батюшкино здравьеГоспода молили.Смех и слезы! Вот смотрю яНа город богатый.Ночь как день! Куда ни глянешь —Палаты, палаты…[286]

Согласимся с тем, что гротеск здесь доведен до карикатурности, тем более спорной, что восхищение красотой и грацией Александры Федоровны едва ли можно было списать лишь на угодливость «обшитых золотом» придворных «блюдолизов и виршеплетов». Особенно если под «виршеплетами» понимать лучших поэтов России. Жуковский сравнивал ее с романтической героиней поэмы Томаса Мура, а Пушкин воспел в одной из строф «Евгения Онегина», не включенных в окончательную редакцию. В главе восьмой после строфы XXVI должна была следовать строфа:

И в зале яркой и богатой,Когда в умолкший, тесный круг,Подобно лилии крылатой,Колеблясь, входит Лалла Рук,И над поникшею толпоюСияет царственной главою,И тихо вьется и скользитЗвезда-харита меж харит,И взор смешенных поколенийСтремится, ревностью горя,То на нее, то на царя…

Почему автор не включил эту строфу в текст романа? Может быть, он счел ее неудачной? Вряд ли. Скорее всего, напротив, портрет царицы получился настолько блестящим, что отвлек бы внимание читателей от переживаний Онегина, увидевшего на балу Татьяну. Ради композиционной сосредоточенности, сдержанности Пушкин пожертвовал яркостью строк об Александре Федоровне, а ведь образ: