Учебный плац - Зигфрид Ленц

он очень изменился в последнее время, задал нам немало загадок. Может быть, ты и сам это заметил, ну конечно же, заметил, ведь он ни с кем так часто и так охотно не бывает, как с тобой. Наверняка ты обратил внимание, что он уже не тот, что прежде. Ты понимаешь, Бруно, о чем я говорю?

Я только кивнул, и она удовлетворилась моим кивком; только бы знать, куда они гнут, у них наверняка имеется план, и если я их разочарую, они меня прогонят, наверняка прогонят. Иоахим-то охотно сделал бы это сейчас, он еле сдерживает нетерпение, иногда раскачивает ногой и вот уставился на меня, смягчает выражение лица, нога перестает раскачиваться, и он говорит:

— Ты должен понять, Бруно, иногда приходится делать что-то скрепя сердце, это необходимо, чтобы предотвратить худшее, и мы все убеждены в том, что так следует поступить сейчас. Шефу нужна наша помощь, он уже не тот, каким мы его знали прежде. Мы думаем, что его подкосила болезнь, понимаешь, при которой он подчас уже не дает себе отчета в своих поступках. И чтобы мы могли помочь шефу, нам необходимо все знать, ты должен сказать нам, что тебе показалось странным, когда вы оставались одни. Ведь тебе кое-что показалось странным, не так ли?

— Да, — говорю я, не подумав, уже ответил «да», не собирался говорить, а сказал.

— Так расскажи, Бруно, этим ты поможешь шефу.

Что мне сказать? Что временами он казался мне испуганным, что однажды он упал и какое-то время был без сознания? Что, случалось, он избегал встречи со мной? Его нерешительность. Задумчивость, в которую он подолгу впадал. Его подарки, которыми он по-настоящему напугал меня. То, что он вдруг в самый разгар работы вдруг принимался разговаривать с кем-то невидимым — как правило, это были лишь краткие предостережения, резкие приказы.

— Нет, — говорю я, — что он болен — этого я никогда не замечал.

— Очень важно, чтобы вы припомнили, — говорит другой голос, говорит Мурвиц, — поскольку необходимо предотвратить серьезную опасность.

— Но послушай, — говорит Иоахим, — мы же при этом были, ты и я, когда шеф впервые отказался идти в Датский лесок, он не решился туда вступить, послал нас, а сам остался ждать на опушке. Отчего бы это?

Деревья, шеф не мог смотреть на вершины деревьев, ему казалось, что они могут на него повалиться. И я говорю:

— Но деревья, бывает, неожиданно валятся, может, он это подумал, может, побоялся, что не сумеет достаточно быстро отскочить.

— А ты когда-нибудь видел, чтобы дерево само по себе упало, — спрашивает Иоахим, — так вот, ни с того, ни с сего рухнуло?

Срубленное — да, спиленное, подкопанное, вырванное — да, но безо всякой причины, как гром среди ясного неба, Бруно еще не видел, чтобы падали деревья, за все годы не видел.

— Это же шеф, надо думать, просто вообразил, — говорит Иоахим. — А ты как считаешь?

Я не знаю, что отвечать, все уставились на меня, в животе какая-то тяжесть, но тут Доротея говорит:

— Твой чай, Бруно, он совсем остынет.

Не могу, чашка начинает дребезжать, едва я ее приподнимаю, я не могу пить.

— А ящик, — говорит Иоахим, — куда делся ящик с древними орудиями, помнишь ведь, каменными топорами, скребками, наконечниками стрел? Ты же помнишь?

Мы все складывали в ящик, шеф и я, еще когда мы распахивали землю, все орудия каменного века были отмыты и надписаны; при каждой находке мы прерывали работу и шеф рассказывал, чем жили здесь люди в самом начале, в великом тумане, среди незлобивых зверей, о каждом скребке, каждом топоре он рассказывал целые истории, я никогда не уставал его слушать, но однажды он сказал, что повезет ящик в Шлезвиг, в музей, о чем позднее забыл или, может, вообще передумал, во всяком случае, ящик остался здесь и вместе с нами переезжал.

— Ты же унес его в поле, — говорит Иоахим, — однажды вечером ты его унес, а шеф шел за тобой следом.

— Да, — говорю я, — так хотел шеф.

— Видишь, Бруно, а теперь расскажи нам, что вы сделали с орудиями.

Зачем ему это знать, если он уж знает остальное? Когда мы были одни на участках, шеф пошел вперед, всматриваясь в землю, у него была с собой лопата с коротким черенком, он ею вырыл яму и сказал: «Здесь», потом в другом месте опять вырыл яму и опять сказал: «Здесь», а я брал из ящика, что попадалось под руку, и опускал в яму, которую он тотчас засыпал.

— Зарыли, — говорю я, — мы порознь все зарыли, все, что в первые годы нашли. Он так хотел.

Откуда они все это знают? Они, значит, не спускают с нас глаз, шпионят за мной и шефом, ничто от них не ускользает, мне надо быть еще осторожнее, они только что опять обменялись многозначительными взглядами. Может, мне следует спросить, где шеф и придет ли он, но это им, наверно, не понравится, и не мне здесь задавать вопросы.

— Если я не ошибаюсь, Бруно, ты лет тридцать как живешь у нас, а может, даже и больше, за такой срок становишься своим человеком, пускаешь корни, чувствуешь свою причастность и уже по собственному побуждению берешь на себя определенную ответственность, — говорит Макс, отдувается и продолжает: — Пожаловаться, думается мне, ты не можешь, что было в наших возможностях, ты от нас получал, и от матери, и, конечно же, от шефа. Ты все равно что член семьи. Но именно поэтому и ты должен признать то, что признает каждый из нас, например известные обязательства, и не по отношению к одному человеку, а по отношению ко всем нам.

— Что вы все насели на Бруно, — говорит Доротея, она ободряюще мне улыбается, хочет, чтобы я выпил чай.

— Хорошо, — говорит Макс, — но мы же не требуем от него ничего невозможного, хотим только ему напомнить, что все это взаимно обязывает нас, например, к откровенности. Сейчас не время для игры в прятки.

Как он на меня глядит, как жестко, выжидающе, он и прежде иной раз доводил меня до головокружения своими вопросами там, под Судной липой.

— Ты можешь спокойно нам все рассказать, Бруно: подарки, которые шеф в последние месяцы тебе делал, они же тебя приводили в изумление, я имею в виду дорогие, из ряда вон выходящие подарки. Ты же, конечно, удивлялся тому, что шеф тайком тебе совал.

Часы, дорогие часы, с которыми я всем бы сразу в глаза бросался, я же их вернул шефу, и он сунул их в карман, рассеянно, словно бы ошибившись.

Я