Учебный плац - Зигфрид Ленц

у него за спиной. Поезд тронулся, проезжает мимо опущенного шлагбаума, перед которым стоят несколько велосипедистов и автофургон отчима Хайнера Валенди, из некоторых окон люди машут в сторону станции, часто, когда я сидел здесь, они мне тоже махали, хотя не знали меня. Не хотел бы я сидеть в последнем вагоне, он так раскачивается, словно норовит сойти с рельсов.

— Доктор Мурвиц хочет с тобой еще раз побеседовать, — говорит Макс, он говорит это, обращаясь к спине шефа, не просяще или смущенно, а холодно и настойчиво.

Шеф спокойно оборачивается, поднимает голову и бросает на Макса удивленный взгляд, губы его кривятся, он передергивает плечами и, опираясь о землю, поднимается на ноги, не обращая внимания на протянутую ему руку помощи.

— Помни о ягоде омелы, Бруно, помет дрозда — его же беда.

Больше он ничего не говорит и направляется с ружьем через плечо к живой изгороди туи, не заботясь о том, на каком расстоянии от него следует за ним Макс, который мне только бросает:

— Пока.

Желуди надо спрятать, мне нельзя носить их при себе, с серебряными желудями я б только всем бросался в глаза; там, в песчаном карьере, я уже прятал под свешивающимися корнями сосен и гильзы от патронов, и осколки гранат. Но сперва пусть они отойдут подальше, шеф с Максом, теперь мне надо быть вдвойне осторожным, кто знает, не следит ли за всеми моими действиями кто-нибудь из крепости, а может, и кто другой за мной наблюдает по их поручению и лежит сейчас за живой изгородью или за соснами.

Сколько различных оттенков у песка, здесь — коричневый как ржавчина, а там — отбеленный солнцем; там, куда проникают лучи солнца, песок легче и тоньше, бывало, я здесь раньше, забавы ради, засыпал муравьев и жуков холмиками песка, они всякий раз благополучно выкарабкивались. Нет лопаты, придется разгребать песок руками, как я это часто уже делал, я положу желуди в одну из жестянок с осколками и гильзами, они должны быть здесь, под нависшими корнями, я хорошо приметил место. Они не могут лежать глубже. Когда же они наконец покажутся, обе жестянки, не отправились же они в самом деле путешествовать, такие тяжелые, а с этой стороны мы никогда за все годы не брали песок. Кто-то их вырыл и забрал, но кто мог это сделать, не растаяли же они, в самом деле, значит, кто-то постоянно наблюдает за мной, даже в темноте, видимо, идет за мной следом, едва я выхожу из дому, и провожает меня всюду, чтобы все обо мне разузнать и собрать доказательства.

Они хотят собрать против меня доказательства, вот оно что. Спокойно, Бруно, яму нужно снова засыпать, не поспешно, а так, будто я попросту забавы ради копал, если взять веточку и провести ею по песку да немного похлопать, то вряд ли заметишь, где я копал. Желуди придется спрятать у себя дома, лучше всего в часах, в мраморном корпусе достаточно места для серебряных желудей, а в землю мне нельзя ничего больше закапывать.

Прочь отсюда, мне нельзя здесь задерживаться. Но надо идти не спеша, никто не может мне запретить идти посреди дороги, остановиться и выпить водицы, так, как это делал шеф, этого тоже никто не может мне запретить; лучшей воды, чем наша, нигде не сыскать. Даже Иоахим не может мне ничего указывать, поскольку рабочий день уже кончился и я вправе здесь прохаживаться и делать, что мне угодно; но почти исключено, чтобы я столкнулся именно с Иоахимом — без него, конечно, не могут обойтись в крепости, где все они сейчас встретились с шефом. Я суну в карман серпетку и теперь буду всегда носить ее с собой.

К моему замку́ никто не прикасался. Все на своем обычном месте, и к подушке тоже никто не притрагивался. В корпусе часов желудям будет всего безопаснее, безопаснее, чем под матрацем, из этого тайника у меня не раз уже пропадали вещи: дневник, подаренный мне Доротеей, склянка с мазью, что я купил у цыганки, — когда я как-то хотел эти вещи достать, их там не оказалось.

Железо, как долго остается во рту этот привкус, наша вода из колонки отдает железом, и это очень хорошо, всегда утверждал шеф.

Вода из колодца, который пробурили по его указаниям, уже имела привкус железа, но еще намного железистей оказалась вода, которую Гунтрам Глазер распорядился выкачивать для своей дождевальной установки в то лето, самое жаркое здешнее лето, когда все сохло и желтело и растения никли, как никогда еще до того. Вряд ли кто думал, что под бывшим учебным плацем кроются такие мощные водоносные жилы, один лишь Гунтрам Глазер об этом догадывался, он только недавно начал у нас работать и это почуял, в отличие от Иоахима, который не хотел ничему верить и раза два даже советовал шефу прекратить пробное бурение и вообще отказаться от дождевальной установки. Хотя Гунтрам Глазер еще не был у нас управляющим, его поселили в крепости, в пустующие комнаты, большую с маленькой, и по субботам и воскресеньям он садился за стол вместе с семейством Целлер, и все с удовольствием слушали его рассказы об участках в Эльмсхорне, где он прежде работал, и о его чудаковатом дяде, о котором ходили всевозможные забавные истории. Иоахим часто слушал рассказы Гунтрама Глазера и достаточно часто поднимал его истории на смех, но Гунтрам Глазер всегда умел поставить его на место и как бы между прочим показать свое над Иоахимом превосходство. Если меня приглашали к семейному столу, то я не сводил глаз с Гунтрама Глазера и с нетерпением ждал его рассказов; а что Иоахим в таких случаях быстро вставал из-за стола и уходил, о том, кроме Доротеи, никто не сожалел.

Получив от шефа указания, Гунтрам Глазер предпочитал оставаться один на участках, нередко отсылая даже работника, который был к нему приставлен, а когда я предлагал немного с ним походить и рассказать ему, как у нас здесь все было вначале, он лишь улыбался в ответ и говорил:

— Я был здесь, Бруно, еще до всякого вашего начала. Я знаю эту землю дольше, чем вы.

Его брюки хаки, его темные рубашки. Он был так тонок и руки у него были такие нежные, что трудно было себе его представить за какой-либо тяжелой работой, но он катил самую увесистую тачку не хуже меня или Эвальдсена. Его коротко остриженные светло-русые волосы хорошо лежали даже на ветру. Его красивые наручные часы, его узкие глаза, выдерживающие любой взгляд,