Индия и греческий мир - Евгений Викторович Старшов

его от христиан и их учения. По просьбе сына царь нехотя выпускает его за пределы дворца, где он, несмотря на предпринятые предосторожности, как и положено Будде, встретил сначала калек – изувеченного и слепого, и так узнал о немощи человеческой; потом, соответственно, встреча со стариком открыла ему неизбежность старости и смерти, и Иоасаф тогда сказал: «Не сладка эта жизнь, полна всякой скорби и печали, если все это так. И как может быть беззаботным тот, кто совсем не знает, когда ему следует ожидать смерти, которая приходит не только неизбежно, но и нежданно?» (там же). Царевич погрузился в размышления, стал чахнуть, ища ответа на мучившие его вопросы о смерти и пакибытии – здесь, конечно, налицо отличие толкования Дамаскина, зато дальше вновь близко к первоисточнику: «С тех пор он жил в постоянной скорби и в заботах; все мирские наслаждения и увеселения были в его глазах какою-то мерзостью, срамотою» (там же). Возмилосердовавший о нем Бог послал ему монаха Варлаама, проникшего к царевичу под видом купца, и начал просвещать его верой Христовой.

В числе многих притч Варлаам поведал ему следующую, довольно близкую к истории самого Будды и к уже цитированной нами гораздо раньше притче о трех небесных посланниках и боге смерти Яме: «Был некогда один великий и славный царь. Когда он однажды разъезжал на золотой колеснице с подобающей царской чести свитой, он встретил двух мужей, одетых в грязные и разодранные рубища, с бледными, изнуренными лицами. Царь знал их тучными, но они постом изнурили свое тело. Увидя их, он, сойдя с колесницы, пал пред ними на землю, приветствуя их. Сопровождавшие его вельможи и знатные люди были недовольны этим, полагая, что он поступает не по царскому достоинству, но, не осмеливаясь порицать его, просили его брата сказать царю, чтобы он не унижал царскую корону. Когда тот сказал об этом своему брату и порицал неуместное его унижение, царь дал ему ответ, которого его брат не понял. У этого царя был такой обычай: когда он издавал относительно кого-нибудь смертный приговор, то посылал глашатаев к дверям осужденного с трубою, нарочно для этой цели предназначенной, звуком которой все извещались, что такой-то приговорен к смертной казни. Когда наступил вечер, царь послал трубить в означенную трубу у дверей своего брата. Последний, услышав звуки смертоносной трубы, отчаялся в своем спасении и целую ночь писал завещание касательно своего имущества. На рассвете же, одевшись в черные траурные одежды, он отправляется с женой и детьми, плача и рыдая, к дверям дворца. Введя его во дворец и видя в таком горе, царь сказал: “О безумный! Если ты так испугался глашатая, посланного твоим единоутробным и равным по сану братом, относительно которого ты уверен, что ни в чем не провинился перед ним, то как ты можешь укорять меня в том, что я смиренно приветствовал глашатаев моего Бога, возвещающих мне смерть и страшное предстояние пред Господом, пред Которым я чувствую себя много и тяжко согрешившим? Так вот поэтому я уличу и подстрекавших тебя укорять меня, уличу в том, что скорее они безумствовали, чем я”.

Дав таким образом брату полезный урок, царь отпустил его домой. Между тем он приказал сделать четыре деревянных ящика. Позолотив два из них со всех сторон и наполнив их смрадными костями мертвецов, запер [эти ящики] на золотые крючки. А два других ящика, вымазав смолою и асфальтом, наполнил драгоценными камнями, жемчугом и различными благовонными веществами. Перевязав их волосяными веревками, он призвал вельмож, осуждавших его за встречу с упомянутыми мужами, и положил перед ними четыре ящика, с тем чтобы они оценили достоинство каждого. Вельможи решили, что два позолоченных ящика очень ценны, потому что в них, наверное, царские короны и царские пояса, а вымазанные асфальтом и смолой, говорили они, малой и жалкой ценности. Тогда царь сказал им: “Я знал, что вы скажете это. Вы своими наружными глазами обращаете внимание и цените только внешность, но не так следует делать: следует внутренними глазами смотреть на внутреннюю ценность или бесценность”.

И приказал открыть позолоченные ящики. Страшный смрад разнесся оттуда, и самый неприятный вид предстал перед их глазами. “Это подобие людей, одетых в дорогие и блестящие одежды, гордых своей славой и могуществом, внутри же смрадных, подобно трупу, по причине своих дурных дел”, – сказал царь. После этого он велел открыть ящики, вымазанные смолой и асфальтом. Тогда прекрасный вид предстал всем присутствующим и кругом разлилось благовоние. Царь обратился к ним и сказал: “Знаете ли, кому подобны эти ящики? Бедным, одетым в убогие одежды. Видя их внешность, вы сочли унизительным для меня преклониться пред ними, а я, познав сердечными очами благородство и красоту душ их, почел для себя за честь прикоснуться к ним и счел их выше царского венца и царской пурпуровой одежды”. Пристыдив их таким образом, он научил их не судить по внешнему виду о достоинстве человека, но обращать внимание на духовную его сторону» (гл. 6).

Далее Варлаам изложил принцу Священную историю от сотворения мира и до воскресения Христова, поведал о бессмертии души и Страшном суде; есть и там один индо-буддийский мотив кармического воздаяния, хотя и в русле христианского вероучения: «Здешняя земная жизнь – жизнь деяний, будущая же – жизнь воздаяний за деяния» (гл. 8). «Предстоит награда или наказание за здешние дела и… будет принято во внимание не только доброе или дурное дело, но и предстоит возмездие и за слово, и за помыслы» (гл. 9). После этого Дамаскин приводит замечательную… кавказскую притчу об охотнике и соловье (см. гл. 10), которую мы здесь не цитируем ввиду ее неиндийского происхождения, и просвещение Иоасафа продолжается словом о крещении и о том, какую после этого следует вести жизнь, о спасительной роли покаяния, причем приводится и знаменитая притча о блудном сыне (см. гл. 11), как уже знает читатель, все того же общего индоевропейского (или, если угодно, индо-еврейского) корня. Рассказал о мучениках, о блаженных пустынниках, общежительных монахах. И потом поведал индийскому царевичу притчу, как установлено нами, из «Самьюктаратнапитака-сутры». Сравните оба текста; текст Дамаскина берем больше, ибо он начинает с предисловия о ненависти к этому миру – отчасти свойственной и христианству (см. I послание св. апостола Иоанна: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит,