Пловец Снов - Лев А. Наумов

счастливым, ей может быть не под силу или невдомёк, как подарить райское блаженство, но она точно сумеет превратить совместное существование в ад. Этому научены все.

В начале их романа Георгий прочитал Наде стихотворение, написанное «специально для неё». Нет, он не такой, чтобы выдавать чужие стихи за собственные. Тем не менее имелся нюанс. Сочинил его Горенов сам, но эти несколько строф слышало множество девушек. Он читал их вовсе не каждой встречной, а только тем, кто интересовал его особо. Однако среди них не нашлось ни одной, которая бы ему впоследствии не отдалась.

Георгий больше никогда не писал стихов, но это единственное оказалось весьма удачным, оригинальным и чувственным, а потому автор использовал его потенциал по максимуму. Тем не менее Надежда стала последней женщиной, слышавшей эти слова. По мнению Горенова, это и значило, что текст написан для неё. Строки просто долго искали ту, которой предназначались. Но она бы, наверное, убила его, если бы узнала.

Жена и без того обижалась на всё. Делала вид, будто Георгий стал ей безынтересен, но стоило услышать, как он рассказывает читателям какие-то увлекательные истории, сразу очень сердилась. Дескать, с посторонними-то делится, а с ней – нет. Но «посторонние» же никогда не говорили Горенову, что он им не нужен, не называли его эгоистом, не сообщали, будто он пишет не для них. А ведь когда-то Георгий действительно сочинял для неё. Ему было важно, чтобы жена несостоявшегося моряка, потерявшего себя на суше, стала супругой успешного писателя. Для него это имело большое значение. Для неё, видимо, нет.

При этом иллюзий он не питал, прекрасно понимая, что и читатели, завсегдатаи его выступлений, нуждались в нём неособо и спокойно обошлись бы без него. Но они-то об этом молчали. Дорогого стоит! Надежде же, честно говоря, Горенов как раз был нужен, но она всегда рубила с плеча. Шли недели, месяцы, а слова оставались. Куда их денешь? Браки редко разрушаются оттого, что кто-то кому-то чего-то недодал. Напротив, они не выдерживают лишнего груза.

Как-то в присутствии жены Георгий назвал картину, на которой Моисей и евреи шагают по дну Красного моря: «Воды отошли». Раньше она бы над этим долго смеялась, а тогда уже – только злость и упрёки. Хозяйство стало загнивать, и это в первую очередь било по Лене. В шкафчики на кухне Надя запихивала всё так, словно они до сих пор жили в общежитии, содержимое вываливалось на недотёпу, которому непосчастливится следующим открыть дверцу. У кого упало – того и проблемы, верно? Жить вместе без любви на самом деле очень легко, особенно когда есть ради чего. Да что там: без любви гораздо проще, когда оба друг от друга ничего не ждут. Но трудно становится, если вслед за любовью уходит и уважение.

Теперь у неё всё было иначе. Горенов сидел на новой кухне бывшей жены за столом, и вокруг царил образцовый порядок. Шкафчики остались те же – она перевезла их из старой квартиры, муж сам развешивал и расставлял здесь мебель.

– Суп будешь?

Он покачал головой.

– Спасибо, уже обедал… Не время.

Тарелки тоже были те самые, общие. Похоже, Надежда забрала всё их барахло. Георгий отлично помнил эту посуду, купленную ещё в Таганроге, такую белую с рельефным рисунком. Уже тогда она выглядела старомодно. Сейчас вокруг узоров виднелись нежные жёлто-серые следы. Неужели столько лет прошло? Раньше на это требовалось полвека как минимум. Впрочем, качество уже не то. С другой стороны, отпечатки лет придавали посуде, купленной за копейки, удивительное дореволюционное благородство.

Тарелки помнили их счастье, видели появление Лены на свет, со слезами вспоминали переезд в Петербург, унесший нескольких членов их керамической семьи. Кто знает, может, среди погибших был любимый брат или тёща той, которая в данный момент стояла перед Гореновым… Они неоднократно наблюдали, как хозяин дома крушит на кухне другую посуду, но ни одна из этого набора ни разу не попалась ему под горячую руку. Белые тарелки всегда выигрывали в русскую рулетку.

Георгий поднял глаза. Надя тоже смотрела на чёткие следы времени, на знаки семейного прошлого. Быть может, не так давно она пыталась их смыть, усердно натирала новым «Fairy», которого у них не было в Таганроге. Кто бы мог предположить, что такое средство появится? Точно не они, им было чем занять голову, Гореновы всё время думали друг о друге. Потом жена посуху тёрла салфеткой из микрофибры или какой-то ещё тряпицей из совершенно другого словаря. Всё безуспешно, годы въелись. А может, Надя тоже решила, что не стоит стирать? Может, и у неё промелькнула мысль, будто это не столько следы прошедших лет, сколько отпечатки счастья?

– Ну, спрашивай, – обречённо сказал муж.

– Это ты пришёл, ты и спрашивай.

– Она не вернулась?

– Нет, как видишь.

– Я вижу, что её сейчас здесь нет, но это ничего не значит… Не звонила?

– Нет.

– И что ты думаешь?

– А ты что думаешь?

– Ты считаешь, я виноват?

– Нет, – ответила Надя спокойно.

Это прозвучало слишком неожиданно. Георгий смотрел на собственную жену, будто перед ним сидел какой-то незнакомый человек. Будь он в аудитории своих читателей, обязательно «задвинул» бы что-то про кентавричность виновного и обвиняющего. Или даже палача и жертвы, поскольку виноватых у них, как выяснилось, не было. Не было никогда! В свидетели можно призвать хоть тарелки, хоть мебель. Надежда выглядела очень спокойно, и не стала бы отрицать. Её лицо будто говорило, что она отродясь не спорила ни с кем.

– Лена просто выросла, мы ей больше не нужны. Может, и хорошо… Жалко только… Но хорошо.

Гореновы ещё долго болтали, удивительным образом избегая вопроса о том, зачем он пришёл. Георгий не хотел уходить. Давно такого не случалось. Однако раньше Надя могла дать ему ответы, а теперь… Теперь он больше не умел спрашивать. Если бы Лена сидела с ними за столом, то по крайней мере было бы спокойнее.

Мрачная пустота заполоняла Горенова, словно обладала плотностью, объёмом, массой. В него затекало «тяжёлое ничто», вовсе не возвышенный космический вакуум. Георгий возмущался: он живёт несусветно необычную, в чём-то прекрасную жизнь, но откуда у него тогда такие же проблемы, как у всех? Ясно, что идиллическое бытие невозможно, и он, безусловно, согласен на положенные тяготы, но они должны отличаться, не иметь прецедентов, давать пищу уму и сердцу, быть выдающимися. Разве автор заслуживает лишь того, о чём уже написано множество замечательных книг? Кто и за что наказывает его банальностью? Сильнее прочего Горенова расстраивало, насколько хороши те самые