Мемуары дипломата - Джордж Бьюкенен

Статья "Hamburger Nachrichten" доставила г. Пончу тему для одного из его иронических стихотворений под заглавием "Школа для государственных людей". Германцы оказали мне еще большую честь: в самом деле, наше посольство в Стокгольме сообщило, что один германский агент в этом городе пытался подговорить русского, имя которого я забыл, убить меня. Однако я испытал чувство некоторого унижения, когда услышал, что цена, назначенная за мою голову, равнялась только трем сотням рублей. Местный большевистский орган в Риге в то же самое время опубликовал статью, утверждавшую, что Россия в настоящее время управляется всемогущим и самодержавным царем Бьюкененом Первым, что министры делают все, что он им ни прикажет, и что именно по его приказу Керенский восстанавливает дисциплину в армии и подготовляет наступление.

Было бы хорошо как для самих министров, так и для России, если бы они обращали внимание на мои советы и приняли бы действенные меры для восстановления дисциплины, вместо того, чтобы полагаться исключительно на действие патриотических речей.

24 мая я получил телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего тогда обязанности министра иностранных дел, с извещением о том, что военный кабинет считает необходимым создать более благожелательное отношение русских социалистов и рабочих к войне и рассеять ложное впечатление, создавшееся в России относительно наших целей. Сознавая, что вождями рабочей партии это может быть выполнено с большей надеждой на успех, чем кем бы то ни было другим, кабинет решил командировать г. Гендерсона со специальной миссией. Любезно дав теплую оценку моей работы, лорд Роберт заявлял, что они уверены, что г. Гендерсон может рассчитывать на мое искреннее содействие, и указывал, что если у меня нет к этому препятствий, то хорошо было бы, если бы спустя несколько недель после прибытия Гендерсона я приехал в Лондон, чтобы доставить правительству приятную возможность воспользоваться моими личными советами.

Вполне понимая основание, побуждавшее военный кабинет командировать г. Гендерсона, я не мог понять, почему он так хочет моего возвращения домой. "Если, - писал я после того лорду Гардингу, - это вызвано опасением того, что раз я останусь, то у г. Гендерсона не будут развязаны руки для того, чтобы действовать сообразно с положением, и что направление моей работы может разойтись с избранной им линией, то я могу лишь сказать, что такой недостаток доверия очень удручает меня. Когда прошедшей зимой сюда прибыл на конференцию лорд Мильнер, то я с величайшей готовностью отстранился, и для меня было настоящим удовольствием работать под его руководством. Я буду рад сделать то же самое снова и служить под руководством Гендерсона, который является министром кабинета. Его миссия будет необычайно затруднительна, и так как я понимаю русских лучше, чем очень многие, то, быть может, я мог бы помочь ему во многих отношениях".

Однако, так как в телеграмме не было речи о моем оставлении, то я решил по крайней мере выяснить свое положение. Поэтому я отправил следующий ответ на телеграмму лорда Роберта:

"Благоволите заверить г. Гендерсона, что он может рассчитывать на самое искреннее мое сотрудничество и помощь. Что касается моего отъезда в отпуск, то я нахожусь всецело в вашем распоряжении. Я хотел бы знать приблизительную дату, которую вы желали бы указать для моего отъезда в отпуск, а также должен ли я считать этот отпуск своим окончательным отозванием".

29 мая я получил следующий ответ:

"Трудно указать вам хотя бы приблизительную дату для вашего отъезда в отпуск, пока мы не увидим, как сложатся обстоятельства после прибытия Гендерсона. Во всяком случае, я считаю очень желательным, чтобы вы не выезжали до тех пор, пока он не войдет в полный контакт с русским правительством и с социалистическими вождями.

О Вашем отозвании нет никакой речи. Ваши услуги оценивались и оцениваются чрезвычайно высоко правительством его величества, и, насколько можно предвидеть в настоящее время, мы, по всей вероятности, пожелаем, чтобы вы возвратились обратно в Петроград в надлежащее время".

Гораздо дороже, чем сладкий сироп, преподнесенный министерством иностранных дел, были для меня многочисленные симпатии и привязанности, которые мне дали члены моего посольства. Некоторые из них телеграфировали по собственной инициативе своим друзьям в министерство иностранных дел и в военное министерство, протестуя против мысли о моем уходе, а другие заявляли, что они подадут в отставку, если я уйду.

Гендерсон прибыл 2 июня вместе с Джорджем Юнгом, впоследствии первым секретарем в Вене, который оказался в высшей степени полезным во многих отношениях. В первом своем разговоре с Гендерсоном я высказал ему самым откровенным образом свои чувства и желания; но он дал мне ясно понять, хотя и совершенно дружеским образом, что я должен уйти. Что касается происхождения его миссии, то он сказал мне, что однажды его попросили прийти в военный кабинет на полчаса позже своих коллег, и что когда он пришел туда, то первый министр сообщил ему, что по постановлению кабинета он должен отправиться в Петроград со специальной миссией, и что они желают, чтобы он выехал на следующий день. Впоследствии ему было указано, что спустя несколько недель он должен подать мне мысль, что мне лучше уехать домой в отпуск. Он отказался сделать это и заявил министерству иностранных дел, что оно должно указать мне на это само, притом немедленно.

На следующий вечер Гендерсон обедал у нас вместе с князем Львовым и Терещенко. Среди прочих наших гостей находились бельгийский министр-социалист Вандервельде и французский министр снабжения Альбер Тома, принявший на себя обязанности посла по отъезде Палеолога. В течение двух месяцев, проведенных им в России, Тома не только пытался убедить министра в необходимости твердости в отношении внутреннего положения, но и старался с помощью своего страстного красноречия поднять воодушевление народа по отношению к войне. В Петрограде, в Москве и на фронте он выступал на многочисленных митингах солдат и рабочих, и не его вина, что семя, которое он сеял, падало на бесплодную почву. Мы были всегда рады видеть его уже потому, что все его существо дышало жизнерадостностью и не давало нам впасть в уныние. Разговаривая со мной после обеда, он спросил: "Что бы вы сказали, если бы услышали несколько лет тому назад, что я и два других социалиста будем некогда гостями за вашим столом?". - "Одна уже мысль о такого рода вещи испугала бы меня, - ответил я. - Но война изменила все это, и теперь все мы - "товарищи". Две недели спустя, когда он обедал у нас вечером накануне своего отъезда во Францию, он сказал мне, что, услыхав о предстоящем моем отъезде в Англию, он телеграфировал первому министру, что если я уеду, то, после того как уедет и он сам, здесь не останется ни одного человека, который понимал бы положение. Он выразил надежду, что теперь все пойдет хорошо, потому что в последнем разговоре с ним Гендерсон сказал: "Я решил оставить Бьюкенена".